И за это я ее смертельно ненавижу.

Я лечу, чтобы опознать тело. Они нашли паспорт, но все же не уверены. Слева, в полуметре от меня, едет по резиновой ленте транспортера мой верный товарищ по путешествиям – маленький брезентовый рюкзак, который мирно спал на антресолях целых пять лет. Через мгновение поток гамма-лучей заставит его выдать все свои скудные тайны: ее фотографию, пару книг, которые я взял в поездку – «Илиаду» и «Одиссею» – и мобильник – средство связи с тобой, единственным реальным оправданием моей жизни.

Нагнувшись, я развязываю шнурки и выкладываю на черную резину свои ботинки, и они уезжают вслед за рюкзаком. Вместо них на ногах у меня голубые целлофановые бахилы, присборенные мешки, мало соответствующие форме человеческих ступней. Я колеблюсь между двумя видениями: уродливые, распухшие ноги со вздутыми сосудами, сочащиеся сукровицей, – в общем, пораженные ужасной болезнью, которую нужно скрывать, или же ноги смурфов[7], голубых озорников во фригийских колпаках из знаменитого современного мультика. Только у них, кажется, ноги были белые… или нет?… Ох уж эта амнезия взрослых! Клянусь тебе, Эктор, я постараюсь исправиться. Чтобы всегда быть в курсе твоих интересов из области культуры. Чтобы никогда не отгораживаться от твоего мира, даже если ты станешь насмехаться надо мной.

Карима знаком велит мне пройти через рамку металлоискателя, усеянную лампочками. Роковой момент.

Она кусает свои красивые губы. Я предчувствую, что обязательно зазвеню, усилив подозрения Каримы. Угроза, которую я представляю для нее, выражается в одном слове. По спине у меня стекает пот. Ее пальцы крепко стискивают служебный телефон.

Закрыв глаза, я прохожу через рамку и успеваю в какую-то долю секунды измерить – как измеряют, сколько выпито из чашки, – все, с чем расстаюсь: красоту нашей Европы, лицо моего ребенка и черты той Мадонны Липпи[8], которую я увидел две недели назад во дворце возле Люксембургского сада, – она была так похожа на твою мать. Моя последняя выставка. Последний смотр в благосклонных, волшебных лучах цивилизации, которую я покидаю. Не могу сдержать дрожи. Не могу отделаться от образа выпитой чашки кофе, который жидким шаром перекатывается между стенками моего желудка.

Открываю глаза: я уже по другую сторону рамки, она не зазвенела, еще более усилив тревогу в прекрасных глазах Каримы.

Что возбуждает подозрительность? Каким признаком человек выдает себя?

– Минутку, месье! – Карима выставляет ладонь между собой и мной, на манер щита. Она кого-то ищет глазами, не находит и взмахом руки подзывает мужчину, сидящего за контрольным экраном, на котором в вынужденном стриптизе дефилируют чемоданы, рюкзаки и баулы. – Жером, можно тебя? – просит она, нервно заправляя за ухо прядь волос, выкрашенных в красновато-каштановый цвет.

Жером нажатием кнопки останавливает ленту конвейера и подходит к нам. Она что-то шепчет ему. Он оборачивается, сканирует меня взглядом, словно я чемодан, и делает знак еще одному служащему, который и направляется ко мне.

– Расставьте руки, месье.

Под озабоченным взглядом Каримы он ощупывает мои бока, внутреннюю сторону ляжек, щиколотки. На миг задерживает руку у моего сердца, которое колотится все чаще и чаще, затем начинает досмотр сызнова. Наконец он выпрямляется и отрицательно качает головой, глядя на своего сотрудника. Тот снова садится к экрану и приводит в движение конвейер.

Карима колеблется. Поглядывает на свой телефон. Ее напряженные нервы сейчас, наверное, вибрируют, как струны арфы; ее бросает в жар, и поры на коже расширяются так, что я впервые ощущаю ее запах, пряный запах тела. Она прекрасно знает, как нужно себя вести, столкнувшись с подозрительным пассажиром, но не решается запустить эту процедуру. Ох, лучше бы она бросила меня на съедение полицейским собакам или выбила глаза ударами каблука в потайной камере подвалов Руасси![9] Пусть делает что угодно, лишь бы не пропустить меня в этот самолет!

И тогда можно было бы сказать своему сыну: «Я хотел улететь, но не вышло – они мне помешали».

Я сел на одну из металлических, обтянутых искусственной кожей скамеек, какие можно увидеть во всех аэропортах мира. Напротив меня устроился какой-то бородатый тип в колоритном наряде кремового цвета, никогда не выходящем из моды: круглая шапочка, безрукавка на голое тело и шаровары, не доходящие до щиколоток, – такие еще в VII веке носил Пророк[10]. Нужно во всем подражать Пророку! Правда, тот не летал на самолетах, но это уже мелочи.

Я думаю о Бейруте, и воспоминание, проскользнувшее змеей вдоль моего позвоночника, обдает меня неприятным холодком.

– Извините, ради бога…

Это Карима. Она мне улыбается, и ее улыбка благодетельным светом озаряет сумерки моего горя. Улыбка сильнее смеха – она врачует душу.

– Извинить вас… за что?

– Вы так нервничали. Вот я и подумала… – Она колеблется, потом продолжает: – Конечно, мы действуем по инструкции, но, по-моему, с вами я слегка пережала.

Я возражаю:

– Нет-нет, вовсе не пережали. Вы просто выполняли свои обязанности.

Вот теперь она расслабилась. Странное дело: до чего же легко профессиональный жаргон успокаивает людей, когда совесть подсказывает им, что они «пережали». И вдруг – нате вам! – она садится рядом со мной – совсем уж неуместный поступок для сотрудника службы безопасности.

Садится и вздыхает.

– Что-нибудь случилось?

– Мне так хотелось бы задержать хоть одного! – вырывается у нее.

– Кого одного?

– Террориста. Они убили моего отца там, в Алжире. – И она прячет лицо в ладонях.

– Сочувствую вам, – говорю я. И пытаюсь продолжить разговор, внеся в него свой, личный мотив (все равно мы вряд ли еще когда-нибудь встретимся): – Из-за них мой сын тоже чуть не лишился отца.

Она опускает руки:

– Но… отец вашего сына – это же вы?!

– Да, я.

Карима ошарашенно смотрит на меня. И чтобы не доискиваться объяснений, не пережать еще раз или просто больше не думать о смерти, встает и не оборачиваясь уходит, оставив меня одного на псевдокожаной скамье. Бородач провожает ее похотливым взглядом. Я его тут же возненавидел.

Точно так же я ненавидел твою мать, когда она заставляла меня делать то, что я поклялся себе не делать.

Я встретился с твоей матерью в полночь – одной теплой июньской ночью. В бакалее четырнадцатого округа Парижа. Сам я жил на другом конце города. Наверное, речь шла о каком-то волшебном эликсире, никак не меньше, если бакалейщик согласился ради него перевернуть вверх дном весь свой магазин. Наверное, и эта девушка была немного волшебницей, если он пошел на это ради нее.

Незнакомка была одета в толстовку, распахнутую на груди, с надписью затейливой кельтской вязью «I LOVE ASTURIAS»[11]. Я тогда еще подумал, что это название рок-группы. Она выглядела лет на пятнадцать моложе меня. Бакалейщик стоял на стремянке. Девушка называла его по имени, и мне очень понравилась эта дружеская фамильярность. Взгляд бакалейщика выражал покорность судьбе, смешанную с симпатией к этой взбалмошной особе, которая вынуждала его, в столь почтенном возрасте, корячиться на стремянке и обшаривать полки, заставленные морожеными пиццами «Италия у вас дома», охлажденными камамберами с золотым леопардом на упаковке, брикетами супов-пюре «Солнечные овощи» и целлофановыми, запотевшими изнутри пакетами со скукоженным салатом-латуком.