Бачева схватила все письма, полученные ею за это время, выбежала из комнаты и помчалась к Тинати.

После полудня, когда Занкан отправился в молельню, по мосту через Куру прошествовала Тинати. Она внимательно оглядывала окрестности. Никого. Возвращаясь назад, остановилась и долго смотрела на воду.

Абуласан держал ухо востро. Он чувствовал, в стране грядут большие перемены, и готовился к ним. Со всеми, кого главный казначей считал достойным, он вел проникновенные беседы. Впрочем, и с теми, кого он не считал таковыми, он тоже вел сладкоречивые разговоры. Ему рассказывали новости с гор и долин, говорили о чести и совести, об опасностях войны и о том, как день от дня теряла свою мощь Византия. Естественно, он заводил разговор и о Георгие Боголюбском. Никто не отзывался непочтительно о царе-супруге, напротив, его хвалили за смелость — ходит, де, по лесам, распугивает врагов Грузии, они даже не смеют приблизиться к ее границам.

А это значило, время бури еще не пришло.

Абуласан не сомневался, что она грянет, не сегодня, так завтра, и все сметет на своем пути. И бурю эту поднимут не для того, чтобы причинить вред Георгию Боголюбскому, а для того, чтобы положить конец их союзу, его, Абуласана, и Георгия. Они не успокоятся, пока не разрушат этот союз.

Каждый вечер Абуласан садился у очага и думал о грядущей буре — как она пройдет, какую сторону затронет, что развеет в прах. Как далеко зайдут сеятели ветра?

Абуласан хотел владеть ситуацией, знать наверняка, откуда завтра ждать опасности и от кого. Хотя бы приблизительно предвидеть масштабы бури.

«Согласен, царь-супруг недужен. Непристоен. Ну и что? Что теперь делать? Кричать об этом на весь мир или молчать в тряпочку и самим справиться с бедой? Сколько царей мы знаем больных, никчемных, но их никто не позорит. Разве в сегодняшней Византии не процветает разврат. Женщины мечтают о мужчинах, те же так милуют друг друга, что…» — в очаге треснуло поленце, Абуласан взглянул на пламя, его языки ласкали друг друга, то отдаляясь и уменьшаясь, то сплетаясь, как юноша и девушка, в тесных объятьях. Абуласан прекрасно знал, что в Грузии не смирятся с этим пороком царя-супруга, никогда не смирятся. Он понимал и тщетность своих раздумий. Поэтому, сидя холодным вечером у камина, пытался представить себе, что последует за бурей.

«Стало быть, царица Тамар… она не хотела Боголюбского, но мы тем не менее выдали ее замуж за него, мы сделали это, мы привезли Боголюбского — это первое. Второе: Палаванди, Саурмаг, Тарханисдзе и иже с ними, которые были против Боголюбского, потому что мы ратовали за него, предлагали в зятья Алексея Комнина… Но я победил… Настоял на своем… Сейчас же… почти два года прошло, как Боголюбский живет в Грузии… а царица прислушивается к ним, амирспасаларом назначила их человека… Да, главный военачальник из их лагеря… Кто еще? Кто еще? Те, кто стоит за ними, и те, кто завтра встанет с ними, как только почувствует их силу. И если это действительно так, то… А что, мой меч совсем затупел?..»

И снова поленце так треснуло в очаге, что Абуласан вздрогнул. Он с упреком посмотрел на пламя, сощурившись, долго не отрывал от него глаз.

«Я привез Боголюбского, это моя идея. Потому-то сегодня я — главный казначей… но я отвлекся, расслабился, не то не бывать Мхаргрдзели амирспасаларом… Поэтому… А откуда мне было знать, что он с изъяном… откуда, откуда было знать…» — и тут Абуласан вздрогнул, как если бы его укусила змея. Он вспомнил Занкана Зорабабели, его письмо!

«Иудей Зорабабели! Зорабабели!»

Главный казначей вновь погрузился в свои мысли. С Зорабабели по-прежнему не поговоришь. Он избегает Абуласана, не общается с ним. Привез человека, тот стал царем-супругом, но и с ним не знается. А это значит… Абуласан понимал, что это значит, но за Зорабабели все же следует присмотреть.

«Тоже мне важная персона, будто не понимает, почему я выбрал именно его для переговоров с будущим царем!»

Занкан шел, погруженный в свои мысли. Гучу и Джачу следовали за ним на некотором расстоянии.

На перепутье остановился. Направо — дорога на синагогу, налево — на кладбище. Заметив невдалеке Бено Какителу — тот медленно, тяжело шел в его сторону, — Занкан решил подождать его.

— Как поживаешь, Бено? Надеюсь, у тебя все в порядке? — спокойно с улыбкой спросил он, когда тот подошел. Огорошенный теплым приветствием Занкана, Бено не нашелся, что ответить, а Занкан продолжал: — Ты, верно, слышал, на кладбище забрела скотина и несколько могил разворочено. Надо чем-то помочь. Это наше общее дело. Может быть, пойдем вместе, посмотрим?

Бено Какитела непременно взялся бы за общественное дело, хотя бы только потому, что такими делами обычно занимался Занкан. Но тут ошарашенный ласковым тоном Занкана мгновенно подумал: «Похоже, я его прижал к ногтю, что значит эта его улыбка и радушие, как не знак покорности?!» И с видом побежденного невежды высокомерно ответил:

— Вообще-то люди просили меня уладить это дело, я как раз туда и направлялся, и ты… — хотел добавить «можешь пойти со мной», но пощадил, как ему казалось, приниженного Занкана и закончил более мирно: — Если хочешь, можешь идти, воля твоя!

Занкан сдержал улыбку и направился к кладбищу.

Бено же не тронулся с места — ему не улыбалось плестись за Занканом. Но и не пойти он не мог, ведь он только что сказал ему, что идет на кладбище.

Опять же Занкан выручил его, он обернулся и как бы между прочим проговорил:

— Хорошая погода — повезло Иошуа. Дай Бог ему с миром дойти до Иерусалима.

— Так и будет, — сказал Бено и последовал за Занканом. Тот подождал, пока Какитела нагонит его, чтобы вместе продолжить путь.

— Вообще-то мне непонятно, почему умирать человек должен идти в Иерусалим, — спокойно начал беседу Занкан, — он должен отправляться туда гораздо раньше, пожить там, посмотреть, что да как.

— Так все дело в войне, — тоном бывалого человека отвечал Какитела, — христиане не хотят, чтобы могила Христа находилась в руках мусульман, вот и воюют.

— Да, война — дело скверное, очень скверное, но мне кажется, битвы закончились, наступил мир. Не хотелось бы тебе туда прогуляться? — как бы между прочим осведомился Занкан.

— Нет! — сразу же ответил Какитела, но тут же прикусил язык. — А ты что, собираешься?

— Раз не хочешь, не надо, а то могли бы вместе обмозговать это дело.

— Вместе? — Бено был потрясен и не скрывал своего удивления.

— Ну да, вместе, а что? — улыбаясь, откликнулся Занкан.

— Нет, ничего.

— Отправились бы с семьями, переправились бы через море, должны же мы знать, что это за земля такая, в которой покойники не гниют. Должны же мы познакомиться с этой страной!

— Пожалуй, ты прав, — глухо отвечал Какитела.

Между тем они подошли к кладбищу.

— Вот и наш последний приют! — сказал Занкан и, повернувшись к Бено, с улыбкой произнес: — Ты же не забываешь, что под конец мы пройдем, вернее, нас пронесут через эту калитку? — Бено молча смотрел на Занкана — его смутил простой, домашний тон, которым были произнесены эти слова. А Занкан повторил свой вопрос: — Ты же не забываешь, что под конец очутишься здесь? Впрочем, это, конечно, произойдет помимо твоей воли. Четыре человека принесут тебя сюда и бросят в яму. Ты ведь помнишь об этом?

— Конечно, — отвечал оробевший Какитела.

Занкан засмеялся и прошел через мостик.

— Позволь мне усомниться… Ты забываешь об этом, мой Бено, пока порхаешь по этой земле, забываешь, что придет момент и четыре человека опустят тебя в землю. Чья это могила? — Занкан задержал взгляд на могильном камне и прочитал надпись на нем: — Так это ж наш раби — Мануах бен Ирмиагу! Мудрый был человек, большой знаток Торы, замечательный учитель! Смотри, Бено, смотри внимательно, все еврейство Грузии внимало его речам. И что же? Черви, наверное, давно обглодали его маленькое тельце. Какой человек лежит в земле, а ты тут воображаешь нечто из себя!