— Интересно, а можно ли так вообще жить? Не утопия ли?

— В том-то и дело, Жень, что, похоже, утопия, — вздохнул Роберт. — Ага. Та ещё утопия. Утопительная утопия утопительных масштабов. Как будто если она и возможна, то не сейчас. Не для нас. Как будто мы уже… как бы это точнее выразиться… как будто мы уже изживший себя материал.

— Что ты имеешь в виду?

— А то, что для нас многое закрыто. Навсегда. Мы вот, как мухи, в отчаянии бьёмся в стекло в надежде выбраться на волю — а воля нас кидает обратно. Или прихлопывает, если чересчур сильно дёргаемся. Мы своими мечтами о счастье пытаемся пробить брешь в реальности. Но у неё на всех нас, кажись, свои планы. И с нами она ими делиться не обязана. И не будет. Вот и страдаем все мы. Жаждем счастья, а его нет и нет. Да потому что у нас его и не может быть. Сейчас — не то время.

— Что, природа у нас такая — быть несчастливыми?

— Можно и так сказать, — совершенно серьёзно проговорил Роберт. — А вот другие… те, кто будут после нас… вот у них ещё есть шанс. Шанс разобраться, что к чему. И то — если смогут преодолеть темноту в своих душах.

— Отчего же у них будет шанс, а у нас его сейчас быть не может?

— Мы — кончаемся, Жень. Мы — люди старого времени. Неужели ты этого не чувствуешь? Мы приближаемся как будто к чему-то хорошему — в мыслях, душе, — но в реальности далеки от этого, как не знаю от чего. Нынешняя реальность всегда показывает нам, что не получится прыгнуть выше своей головы. Выше того, что положено. Да, верно ты сказала: природа у нас такая. И ничего с этим уже не поделаешь.

— И нам теперь, что ли, умереть только остаётся?

— Да нет же, боже упаси… Жить спокойно. Вот про покой я говорил же? Вот, так и жить. В таких условиях. Доживать, не спеша и не выдвигая особых требований, свои дни.

— Как-то пессимистично звучит, Роберт.

— Да жизнь и без того пессимистична. А так — хотя бы и иллюзий не будет. Не будет лишней головной и душевной боли. Как же от неё уже тошнит.

— То есть нужно просто сдаться? И будь что будет?

— Примерно так… — кивнул Роберт. — Но и это не видится возможным. Ведь мы так не можем. Не привыкли. Не обучены. Не воспитаны мы ничего не делать. Весь коммунизм наш на том, что нужно обязательно что-то делать. А если и не делать, то хотя бы нужно рассуждать о том, что и кому нужно делать. Это уже в наших клетках, Жень. Полностью растворилось в них. И теперь активно проявляется в нашем поведении. Зачастую — машинальном.

— Ну и скажешь ты тоже! — Женя толкнула его в плечо. — Аж жить уже не хочется…

— Прости, — улыбнулся Роберт.

— Но не может быть, что выхода вообще нет!

— Имеешь в виду, выхода к чему-то лучшему?

— Да!

— Ну не знаю. Теоретически может и есть, но вот практика показывает иную картину.

— Значит, плохо освоили теорию! А нужно впитать её в клетки. Полезную теорию. Здоровую. Спасительную! Не верю, что наши клетки отвергнут благоприятные начала.

— Возможно, это твоё возмущение — всего лишь свойство, присущее обречённому человеку, до последнего верить в лучшее. Чтобы только смягчить боль. Смягчить режущий глаза ослепительный свет реальности…

— Нет, Роберт, не согласна. Я точно знаю, откуда-то знаю, что во мне, и в тебе, и во всех людях обязательно есть то, что может привести их истинному счастью. Что неспроста мы все хотим этого.

— Мне тоже хочется в это верить, Женечка, ой как хочется… До боли. Вот смотрю на тебя, и во мне даже вся тьма разбегается. Все страхи и сомнения. Когда я с тобой — мир полноценен и не нуждается в доработке.

— Может… эта чувствуемая ниточка веры, надежды — и есть некий шанс, некая заложенная способность вылезти из душевной темноты?

— Возможно… Но знаешь, какая есть штука противная? Жалость к самому себе называется. Вот это вообще ужасная вещь. Она означает только одно — тюрьму. Свою собственную тюрьму. И, ты знаешь, Жень… жалость к самому себе, кажется, уже укоренилась в моём сознании. И лишь иногда, с помощью свежих мыслей, новых вдохновляющих идей, удаётся выгрести на лодке той самой надежды. Вот как сейчас, когда я рядом с тобой и гляжу на тебя — я на этой лодке. И вместо вёсел у меня в одной руке — воспоминания из прошлого, в другой — мечта из настоящего. Может… если их совместить, то получится нечто новое? То, что поможет мне выбраться на существенно новый уровень понимания жизни?

— Наверное, смотря, что за мечта.

Роберт замолчал. Какое-то время он в раздумье глядел на капли, стекавшие с крыши.

— Я мечтаю, — медленно заговорил он, — отмотать время назад. И исправить многие непростительные ошибки.

— Ошибки?.. И какие же?

— Ошибки, связанные с тобой, — произнёс он и поднял на Женю свои глаза. — За всю свою жизнь я так и не сказал тебе о самом главном. О своих чувствах. Хотя они рвались из меня изо всех сил. Я уехал от тебя, а они так и остались во мне, делая больно изнутри. С годами не стало легче. Как будто бы на поверхности всё стерлось и вроде бы уже не так заметно, но вот где-то в глубине души — стал чувствовать некую потерю в жизни. Словно упустил что-то глобально важное. Я говорю сейчас о тебе, Женя. Что-то глобально важное — это ты.

Женя приоткрыла рот, но не смогла ничего ответить. Прошло несколько мгновений, прежде чем она тихо произнесла:

— Роберт… что… ты хочешь этим сказать?

— Ты прекрасно понимаешь, что.

Женя тут же закачала головой:

— Нет, нет, Роберт… Ты ведь, то есть мы ведь уже не маленькие с тобой, верно? Эти игры нам уже не нужны.

— Не говори ерунды, Жень.

— Ерунды? – Женя удивлённо посмотрела на него. — Но… разве это возможно? Так разве бывает? Чтобы вот так раз — и всё как раньше?

— Сама ведь говоришь… в человеке обязательно должно быть то, что способно сделать его счастливым…

— Нет, Роберт, нет, — засмеялась Женя, но потом резко смолкла. И стала внимательно глядеть Роберту в глаза: как бы ища в них скрытую несерьёзность происходящего. Но не найдя, сбивчиво проговорила: — Мне… нужно сказать тебе кое-что… Важное. И вряд ли после этого ты не откажешься от своих слов…

Роберт замер в ожидании. Однако ему казалось, что ничего из сказанного сейчас Женей всё равно не изменит его намерения.

— На самом деле мой муж умер не от болезни, — произнесла она. — Это… я. Я его отравила. Сама. Я его убила.

— Что ты такое говоришь? Он ведь… пил. Ты говорила, он… плохая водка…

— Нет, нет, — замотала головой Женя и вдруг заплакала. — От вечной выпивки у него начиналась белая горячка… Он терял над собой контроль и… избивал меня. Ему всегда нужно было выпить. А когда это не удавалось, он срывал свою злость на нас. Как только мы с бабушкой ни пытались его вылечить! И с помощью медицины, с помощью знахарей, с помощью кодирования — всё без толку! Он и на бабушку бросался. Она все нервы потеряла с ним, оттого и умерла. Я всё терпела, а потом, когда он стал угрожать и Авроре, я не выдержала. И стала подливать отраву ему в бутылку…

— Женя…

— Я знаю, что совершила грех! — перебила Женя. — Но я это сделала для Авроры! Бедная… она такая маленькая, но уже натерпелась от него…

— Она сейчас помнит его?

— Кажется, уже забыла. Но кто знает наверняка…

— Женя, послушай…

— Не говори ничего! Я просто хотела, чтобы ты это знал. Мне некому больше рассказывать…

— Женя… Женя! Всё нормально. Ты поступила так, как поступила.

— Ты… не винишь меня?..

— Нет. Не мне тебя винить или судить. Каждый из нас сам выбирает свою жизнь. И вряд ли кто-то может судить другого. Для этого у него просто нет полномочий — он никогда не был тем человеком и не проживал его жизненные ситуации.

— Эх, Роберт… — Заплакала Женя. — Спасибо тебе за твои слова… За твои вечно прекрасные слова… Уже столько времени я виню себя в содеянном поступке. Боюсь даже вспоминать об этом. Но в то же время понимаю, что как всё раньше — продолжаться не могло. Ему нужно было остановиться.

Роберт придвинул своё кресло поближе к Жене и взял её руку в свои тёплые ладони.