Выжигай мои глаза,
Выжигай всё без следа.
Там, на донышке души –
Все страдания Земли.
И растает корка льда:
Правда, ложь — одна вода.
И взойдёт росток Любви,
Ты его всегда храни!
Но без слёз не расцвести
И себя не обрести.
Лишь когда для злобы слеп,
Могут слёзы песню петь.
Ну и песня, чёрт подери.
Однако… слова мне нравились. А вот исполнение оставляло желать лучшего. Но для Евы, кажется, это не имело никакого значения. Она была так поглощена процессом, что, наверное, ни один смерч не снёс бы её намерения допеть эту странную балладу о Солнце и Страданиях.
Она продолжала:
Жги наши глаза, не милуй!
Жги всю боль и злобу мира!
Солнце, хватит, не томись –
Выжигай всю ненависть.
Пусть растёт Любви росток,
Он созреет ровно в срок,
Но без слёз не расцвести —
Будь готов отдать долги.
Стань для злобы вечно слеп,
Дай слезам спеть свой припев.
Стань для злобы вечно слеп —
И узришь ты яркий свет.
Я открыл глаза. Ева стояла совсем рядом, направив своё красивое лицо к солнцу. Веки её были прикрыты. Молодая, исполненная жизни, с золотисто сияющими волосами, воспевала она песнь Солнцу…
Ева.
Единственный здесь, помимо меня, человек. Единственный кусочек реальности, напоминающий о том мире из моего рассказа. Мире людей. И она — рядом. Со мной. Рядом со мной, несмотря ни на что…
Закончив петь, Ева приоткрыла глаза. И заметила, что я пристально на неё гляжу.
— Ну? — прошептала она. — Полегчало?
— Ещё как, — искренне ответил я. — Кажется, смысл песни я уловил… Пусть солнце светит и сжигает всю грязь мира. Хотя… здесь, на острове, этого мира всё равно нет, так что пусть он со всеми своими пороками и вовсе катится к чертям.
На лице Евы отразилась задумчивость, но она ничего не сказала. Только когда мы дошли до ямы, у которой и сели, она произнесла:
— Если уж и посылать мир, то не к чертям, а к ангелам. Там у него больше шансов стать лучше.
— Что ж, к ангелам, так к ангелам, — ответил я. — Однако, его уже вряд ли что-то изменит. Ни добро, ни ангелы, ни Исаков…
— Эй, не говори так! Вселенная не создала бы нас, если бы всё было настолько плохо!
— Да откуда ты знаешь?
— Да просто знаю и всё.
Мы некоторое время сидели молча. Глядели то на море, то на дно ямы.
— А что сейчас в твоей голове? — спросила Ева. — И как обычно это у тебя происходит? Твои навязчивые мысли…
Я втянул в лёгкие побольше воздуха.
— Если говорить про сейчас, то… сейчас у меня в голове такая каша, что даже размешивать не хочется. А обычно… обычно мои мысли носят характер двойственности. Знаешь, это когда в тебе противоборствуют две части, и каждая отчаянно тянет в свою сторону. Ты не можешь понять, какая из этих частей настоящая, правильная, и кто во время этого конфликта ты сам. Уже выходит не двойственность, а тройственность. При этом ты допускаешь, что наверняка эти две части — не единственные в тебе. Что есть и другие. А это уже не тройственность, а множественность. Быть может, даже бесконечность. И вот эта бесконечность всей своей мощью проходит сквозь тебя, разрывает тебя и сносит к чертям всё твоё логическое адекватное мышление. Так начинается безумие. Во всяком случае, у меня всё было именно так.
Ева задумчиво перебирала пальцами травинку.
— Но ты всё же хоть немного вылечился после больницы? — спросила она. — Избавился от своей бесконечности?
— Она всегда во мне, — покачал я головой. — Просто сейчас притаилась. Я это чувствую. Ждёт удобного случая, чтобы сорвать все болты и гайки. Нужен лишь спусковой крючок, повод для старта — и тогда безумие вновь понесётся галопом. Но уже с новой, ожесточённой и неудержимой силой. И что тогда со мной будет — даже подумать страшно. Но здесь… на этом островке мне хорошо. Мне легко. И мысли совсем не носят насильственный характер. Хоть я и не понимаю, что здесь происходит. Но я знаю, что ты понимаешь. Смотришь на меня и всё понимаешь. Ты единственный здесь человек, кроме меня. Появляешься откуда ни возьмись и так же внезапно исчезаешь. Ты всё знаешь. Знаешь, но молчишь.
— До некоторых вещей нужно додуматься самому, иначе толку не будет, — тихо произнесла Ева. — Но поторопись, времени у тебя немного.
— Ты про дождь? Что будет, когда он пойдёт? И почему ты сразу не сказала о нём? Ты ведь говорила, что отныне… мы с тобой будем здесь.
Она отвела голову в сторону.
— Тебе лучше не затягивать с продолжением, — сказала она спустя несколько минут. — Начинай.
И вопросительно взглянула на меня.
Но слова у меня не шли.
— Что молчишь?
— Даже не знаю, стоит ли рассказывать дальше…
— Ты не доверяешь мне? — удивлённо спросила она.
— Не знаю…
— Нужно учиться доверять людям.
— У меня это плохо получается.
— Ты кому-нибудь хоть раз в жизни доверялся полностью?
— Полностью?
— Полностью. Так, чтобы вся жизнь твоя была в руках этого человека. Куда он — туда и ты. Он шаг — и ты за ним. Не думая.
Я замолчал. А был ли у меня и правда такой случай? И первое, что мне пришло в голову, это следующий фрагмент.
…Летний вечерний ветер лижет лицо. Я сижу на раме велосипеда, летящего по асфальтному склону с невероятно высокой скоростью. Меня обхватывают две большие руки. Они держат руль и принадлежат моему единственному приятелю вне детдомовских стен. Он уехал в другой город, когда мне было ещё двенадцать.
Мы на велосипеде. Он спокоен. А я дико испуган. Скорость колоссальная. Одно неверное движение руля — и мы в крови на асфальте. Я говорю ему, что мне страшно. На что он совершенно хладнокровно отвечает, что всё нормально. После его невозмутимого ответа я вдруг точно понимаю: мы ни за что не разобьёмся, он полностью в себе уверен. И успокаиваюсь.
Тогда, сидя, можно сказать, в его объятиях и перед лицом экстремальной ситуации, я чувствовал себя в безопасности. Я доверял ему.
Хотя, конечно, доверять ему было нельзя. Как минимум с точки зрения здравого смысла. Он был необычным человеком: имел привычку врать. Ужасно часто врать. Чем уж именно она была вызвана, мне оставалось только догадываться, но факт оставался фактом — врал он всегда и по любому поводу. Эта привычка приняла у него патологический характер. Даже в самых простых ситуациях, когда и лгать-то никакой причины не было, он прибегал к своей манере искажать правду.
Но в те мгновения, когда он катал меня на своём велосипеде, я чувствовал себя будто под присмотром Бога. Опасно, быстро, страшно, сбивает дыхание, но при этом ты понимаешь, что тебя охраняет чья-то бдительность и полная уверенность в своих силах. Пока он за рулём — всё в порядке. Волноваться не о чем. Это ни с чем не сравнимое ощущение. Ощущение опасности и в то же время безопасности. Ощущение слияния двух противоположных крайностей в один адреналиновый коктейль.
И вот сидел я теперь, глядя на Еву, и думал. А не является ли этот остров точно таким же, как и мой приятель на велосипеде? Не лжёт ли он мне, подсовывая это неподвижное солнце, эту странную девушку в красном сарафане и это таинственное холодное море?
И почему при всём при этом мне хочется оставаться здесь? Почему хочется быть с этим островом, чувствовать его, слышать его и никогда-никогда не покидать?..
Так что я и не знаю, можно ли доверять тому, кого (или чего) человек не понимает. Ведь я до сих пор не понимал, почему мой приятель так часто лгал.
Может, иногда можно?..
И я продолжил свою историю.
9
Настроение было приподнятым. И, пока до восьми вечера оставалось ещё полчаса, я решил перекусить. Впервые за весь день. Воодушевившись грядущей встречей, я даже позволил себе не экономить и покушать как следует. Тем более желудок уже несколько часов изнывал от голода, а в голову не лезло ничего кроме того медового торта с орехами…
