Порой он бывал вне себя от невысказанного гнева. Все казалось ему сплошным надувательством. Он чувствовал, что его обманом лишают сна. Какая несправедливость — изо дня в день, с жестокой регулярностью, принуждать его вставать раньше, чем боги сна ослабят свои узы! Он ненавидел неведомую силу, которая управляла его жизнью.

Однажды утром он разразился беспорядочными проклятиями, посылая их в пространство, как будто там и коренилась несправедливость. Мать вздрогнула; рот ее вытянулся в ниточку. Она увидела, что наступил важный момент. Пришло время для решительной схватки. Она храбро пошла в наступление:

— Перестань ругаться, Джордж Келси! Ты не смеешь так говорить при мне! Я не желаю этого! Замолчи сию же минуту. Ни слова больше! Ты думаешь, я позволю, чтобы ты ругался? Ни слова! Не желаю! Слышишь, я этого не потерплю!

Сперва брошенные ею слова скользнули по его сознанию, как по льду, но в конце концов привлекли его внимание. Лицо его стало угрюмым от гнева и страдания. Он заговорил с мрачным отвращением:

— К черту твое нежелание! Что ты можешь со мной поделать?

Потом, должно быть находя себя недостаточно выразительным, он встал и медленно придвинулся к матери. Подойдя к ней вплотную, он повторил: «Что ты можешь со мной поделать?» — и поглядел на нее упорно и зло, хотя у него самого был мрачный и жалкий вид, как у осужденного преступника.

Она вытянула руки в бессильном жесте. Она признавала его победу. Джордж взял шляпу и неторопливо вышел.

Три дня они прожили в молчании. Он размышлял об ее мучениях и находил в этом своеобразное удовольствие. Когда представлялся случай, он делал маленькие пакости. Да, он сумеет ее унизить! Теперь он вышел из-под контроля, теперь он никому не подвластен; ему захотелось царствовать. Ее страдания как бы вознаграждали его за собственные муки.

Мать, как всегда, хлопотала по хозяйству, лицо у нее было серое, неподвижное. Казалось, она перенесла побоище, в котором все, чем она дорожила, было похищено свирепыми дикарями.

Как-то вечером, в шесть, Джордж вошел и принялся разглядывать мать, занятую чисткой картофеля. Она равнодушно, без волнения, прислушивалась к его шагам, а при его появлении не подняла глаз.

— Так вот, меня выгнали, — неожиданно сказал. Джордж.

То был последний удар. Ее тело судорожно дернулось на стуле. Когда наконец она подняла глаза, ужас стоял на ее лице, нижняя челюсть отвисла.

— Прогнали? С работы? Но почему, Джордж?..

Он подошел к окну и стал спиной к матери. Он чувствовал на себе ее страдальческий взгляд.

— Да! Выгнали!..

Наконец она вымолвила:

— Так что же ты теперь собираешься делать?

Он постучал ногтем по стеклу и ответил в тоне, который прозвучал хрипло и неестественно из-за усилий придать ему веселую беспечность:

— О ничего!..

Тут она принялась плакать:

— Ах, Джордж… Джордж… Джордж…

Он хмуро посмотрел на мать.

— Так вот ты как? И это все, что я имею, когда прихожу домой, потеряв работу? Можно подумать, что это моя вина. Ведь ничего нельзя было сделать…

Она продолжала всхлипывать с унылой дрожью. В ее позе, в наклоне головы отражалась уверенность, что никто в мире не способен понять ее боль. Сын выждал минуту, а потом, следуя своей обычной тактике, ушел, хлопнув дверью. Бледный поток солнечного света, неизменный в своем назначении, освещал маленькую старушку, согбенную страданием, затерянную в своем кресле.

На следующий день, когда Келси стоял на углу, подбежали трое мальчишек. Двое остановились на некотором расстоянии, а третий выступил вперед. Он стал перед Джорджем и важно произнес:

— Эй, ваша старуха заболела…

— Что?

— Ваша старуха заболела.

— Убирайся!

— Нет, правда, она больна!

— Кто тебе сказал?

— Миссис Калахан. Она велела мне сбегать за вами. Они вас ждут.

Внезапный страх охватил Келси. В мозгу пронеслись, подобно вспышкам света, картины прошлого. Мелькнула мысль о небесном возмездии. Он оглянулся вокруг, и знакомый пейзаж приобрел грозный и мрачный смысл. Было предчувствие беды и на улице, и в домах, и в небе, и в людях. Его нервные, трепещущие ноздри чуяли в воздухе что-то трагическое и страшное.

— Хорошо, иду! — ответил он мальчику с дрожью в голосе.

Позади он ощущал внезапно наступившее выжидательное молчание своих товарищей по шайке. Они наблюдали за ним. Шагая вдоль улицы, он знал, что они вышли на середину тротуара и смотрят ему вслед. Он был рад, что они не могут видеть его лицо, его трепетные губы, его растерянные глаза. Он остановился у дверей своей квартиры и уставился в панель, как будто увидел на ней начертанные письмена. В следующую минуту он вошел и боязливо окинул взглядом комнату.

Мать сидела, глядя на стены и окна в доме напротив. Голова ее опиралась на спинку кресла. Лицо покрывала необычайная бледность, но глаза блестели, губы не кривились.

Джордж ощутил невыразимое чувство признательности, увидев, как спокойно она сидит.

— Что, мама, говорят, ты захворала! — вскричал он, порывисто подходя к ней. — В чем дело?

Она улыбнулась сыну:

— О, ничего особенного. У меня вроде как закружилась голова, только и всего…

Голос ее звучал трезво, с оттенком жизненной силы.

Джордж обратил внимание на ее обычный тон. Не было в ее голосе ни тревоги, ни страдания, но дурные предчувствия, только что пережитые на улице, и пророческая нервная дрожь все еще продолжали его волновать.

— Хорошо… Но ты уверена, что ничего нет? Они напугали меня чуть не до смерти.

— Нет, ничего, только голова как-то кружится. Я упала позади плиты. Миссис Калахан пришла и вытащила меня. Должно быть, я порядочно там пролежала. Доктор сказал, что все будет в порядке через два-три часа. Я ничего не чувствую.

Келси испустил громкий вздох облегчения: «Боже, до чего же я перепугался!» Теперь он сиял от радости, избавившись от страха.

— Да, я просто не мог себе представить, что случилось, — говорил он матери.

— Право же, это пустяки, — отвечала она.

Джордж неуклюже переминался с ноги на ногу, не спуская с нее удивленных глаз, как будто ожидал, что она могла исчезнуть. Теперь он испытывал радостное возбуждение — это была реакция на недавнюю панику. Он принес стул и уселся рядом, но тут же вскочил, чтобы спросить:

— Не надо ли раздобыть тебе чего-нибудь?

Он жадно вглядывался в нее, и в глазах его сияли любовь и радость. Если бы не стыд, он мог бы обратиться к матери даже ласково.

— Нет, ничего не нужно, — отвечала она и тут же продолжала в тоне спокойной беседы: — Ты еще не нашел другой работы?

На него упала тень недавнего прошлого, и он сразу стал суровым. Потом заговорил, и эта фраза прозвучала как обет, как обещание исправиться:

— Нет, пока не нашел, но я буду вовсю охотиться за работой, можешь мне поверить!

Она поняла по его тону, что он хочет помириться, и радостно улыбнулась в ответ.

— Ты хороший мальчик, Джордж! — Лицо ее просияло как звезды.

Немного спустя она сказала:

— Как ты думаешь, твой старый хозяин возьмет тебя обратно, если я схожу к нему?

— Нет, — сразу ответил Келси, — тут толку не будет. У них есть столько рабочих, сколько им нужно. Не хватает помещения. Это ни к чему не приведет.

На минуту он перестал улыбаться, вспомнив о возможности некоторых разоблачений на свой счет.

— Я буду стараться раздобыть работу, и, если где-нибудь она есть, я ее получу!

Она снова улыбнулась ему:

— Правильно, Джордж!

Когда настало время ужинать, он подтащил мать к столу вместе с креслом, а сам засуетился, чтобы приготовить для нее еду. Мать весело подтрунивала над ним.

Джордж оказался и неуклюжим и неумелым. Он нарочно еще преувеличивал свою беспомощность, так что от смеха ей пришлось откинуться на спинку кресла. Потом они сидели у окна. Ее рука покоилась на волосах Джорджа.

Когда Келси отправился занять денег у старого Бликера, у Джонса и у прочих, он обнаружил, насколько он ниже их по социальному положению. Бликер мрачно ответил, что не знает, как он может дать взаймы в настоящее время. Джонс предложил ему выпить, но тон у него был небрежный. О’Коннор длинно рассказывал о каких-то своих путаных финансовых неудачах. В общем, Келси увидел, что все они совершенно переменились. Они молчали тогда, когда он вправе был ожидать их сочувствия.