— Здесь это не пройдет! Понятно? Именно здесь. Если вы еще раз попробуете «поработать» тут, я приведу сюда фараона. Все ваши рожи у них засняты, и вас сразу похватают. Ясно? Здесь это не пройдет!

Все же, хоть и не часто, их приглашали в бар для выпивки.

Полицейский этого квартала принимал величественный и проницательный вид, приближаясь к их перекрестку. Иногда он останавливался и, заложив руки за спину, осмотрительно беседовал с ними. Обе стороны понимали, что вежливость — хорошая вещь. Зимой члены банды, слегка сократившись в числе, поеживались в стареньких пальто и вытаптывали в снегу маленькие площадки, не переставая, впрочем, следить за изменчивой жизнью улицы. Летом они оживали. Порой они выходили к обочине тротуара, чтобы поглядеть налево и направо вдоль улицы. Рядом, на вытоптанном участке, окруженном высокими жилыми домами, образовалось между валунами нечто вроде логова. Старый фургон был превращен ими в пристанище. Малолетние окрестные хулиганы избегали этого места — здесь многие из них бывали схвачены и избиты. Там находилось место летнего отдыха банды с перекрестка.

Все они были чересчур умны, чтобы работать. Кое-кто из них в прошлом трудился, но теперь использовал свой опыт только как запас анекдотов. Они напоминали ветеранов с их рассказами о войнах. Один парень в особенности любил вспоминать, как он отхлестал своего хозяина, владельца большой бакалейной фирмы. С мельчайшими подробностями он описывал черты лица, фигуру и костюм своей жертвы. Он хвастался богатством и общественным положением этого негоцианта. В его жизни это был выдающийся момент. Он походил на дикаря, который убил великого вождя.

К окружающей жизни они относились пренебрежительно. Их философия учила, что по большей части жизнь — это пустота и скука. С тонким презрением они насмехались над ее никчемностью. Работают, мол, люди, у которых не хватает мужества пребывать в бездействии, а там хоть трава не расти…

Могучий аппарат общественного порядка указывал им, что есть на свете люди, для которых главное — прожить в спокойствии. Парни выжидали момента, когда можно будет доказать таким людям, что самая восхитительная вещь — это буйный переворот, вихрь разрушения. Они жаждали запустить свои когти в жизнь этих людей. Они смутно мечтали о времени, когда можно будет промчаться вдоль пышных улиц в грохоте и реве войны — как армия отмщения за все радости, давно присвоенные другими, как дикое, стремительное возмездие за годы, прошедшие без хрусталя и позолоты, без женщин и вина. Такая мысль притаилась в них, как образ Рима, возможно, хранился в миниатюре в сердцах у варваров.

Келси настолько уважал этих юнцов, что обычно выбирал другую сторону улицы. Он не решался проходить вблизи, потому что тот, кто был занят своими делами, был для них несносный педант и обидчик; если же прохожий замечал их, то они возмущались, отчего он не займется своим делом, и норовили при удобном случае втянуть его в драку. Келси жаждал познакомиться с ними и подружиться, ибо это давало общественную безопасность и покой, — ведь их всюду побаивались.

Однажды на другой улице какой-то невысокий толстый человек избил Фидси Коркорана. Фидси поднялся и в бешенстве от поражения стал бросать куски кирпича в своего противника. Невысокий человек ловко уклонялся от кирпичей, а затем пустился преследовать Фидси и гнал его больше квартала. По временам он настигал его и наносил удары. Фидси неистовствовал, как в маньякальном бреду. Когда же невысокий человек решил вернуться к своим делам, Фидси, с лицом, измазанным слезами и кровью, снова стал кидаться на него, подстегиваемый яростью побежденного животного. Каждый раз толстяк оборачивался, свирепо ругаясь, и делал короткий бросок. Фидси убегал, но затем возвращался, едва прекращалось преследование. Маленький человек, видимо, удивлялся — когда же этот маньяк даст ему спокойно уйти? Он беспомощно поглядывал на улицу. Там были люди, знавшие Фидси, и они уговаривали его, но он продолжал нападать на низенького человека, вереща как раненая обезьяна, используя для дикой ругани все уличное красноречие.

Наконец толстяк дошел до полного исступления. Он решил закончить бой. С глухим рычанием, зловещий как смерть, ринулся он на Фидси.

Келси случайно оказался тут же. Он ухватил низенького человека за плечо и завопил, как обычно бывает, когда вмешиваются в драку:

— Эй, остановись! Хватит его лупцевать! Ты уже довольно его дубасил. Оставь его в покое!

Низенький человек вырывался и тянул в сторону. Он повернулся лицом к Келси, так что зубы его почти касались щеки Джорджа:

— Пусти меня! Пусти меня!

Конец фразы потонул в громких ругательствах.

Лицо Келси помертвело от страха, но он как-то ухитрился не ослабить своей хватки. А Фидси, после мгновенной паузы, кинулся в новую атаку.

Они принялись избивать низенького человека. Они притиснули его к высокому деревянному забору, и в течение нескольких секунд удары сыпались на его голову. Но тут Фидси заметил подбегающего полицейского и бросился наутек, быстрый как тень. Увидя его исчезновение, Келси помчался за ним вслед.

Пробежав три или четыре квартала, они остановились. Фидси сказал: «Еще минута, и я бы расколошматил этого толстяка». И он стер кровь, заливавшую глаза.

На перекрестке, где собиралась банда, пошли расспросы: «Кто тебя так разукрасил, Фидси?» Его описание было пылким. Все смеялись. «Где-то он сейчас?..» Затем стали задавать вопросы Келси. Тот рассказал им историю, в которой сумел обрисовать себя как значительного и опасного человека. Они посматривали на него и, казалось, прикидывали, что, пожалуй, он может быть настоящим мужчиной.

Однажды, когда старушка вышла купить чего-нибудь на ужин сыну, она увидела, что Джордж стоит у черного хода салуна, погруженный в задушевную беседу с Фидси и прочими. Она прокралась сторонкой, ибо поняла, что опасно столкнуться с ним и с его гордостью в присутствии юношей, которых всегда ставят выше матерей.

Придя домой, Джордж со вздохом усталости швырнул шляпу, как будто проработал много часов, но мать напала на него, прежде чем он успел закончить свой маневр. Он слушал ее проповедь, скривив губы. Вместо защиты он сделал жест полнейшего отчаяния. Увы, ей никогда не понять передовых явлений жизни! Да, его мать была несовременной…

Маленькая старушка проснулась рано и теперь суетилась, готовя завтрак. По временам она боязливо поглядывала на часы. За час до того, как сыну нужно было уйти на работу, она подошла к его комнате и окликнула его обычным резким тоном:

— Джордж! Джордж!

До нее донеслось сонное ворчание.

— Ну, ну, время вставать! — продолжала она. — Скорее поднимайся!

Чуть позже она снова подошла к двери:

— Джордж, ты встаешь?

— Чего?

— Ты встаешь?

— Да, сейчас! — Он придал своему голосу бодрость, в которой старушка угадала фальшь. Она подошла к кровати и взяла его за плечо:

— Джордж… Джордж… поднимайся же!

В сонном тумане он принялся бессвязно протестовать:

— Ой, оставь меня… пожалуйста… Спать хочется!

Но мать продолжала трясти его:

— Ладно, время вставать! Ну, ну, давай-ка…

Голос ее, резкий от досады, тонкой, пискливой ноткой пронизывал его уши. Он повернулся на подушке, прикрыл голову обеими руками. Теперь его жалобы звучали приглушенно:

— Ох, можешь ты меня оставить? Времени — еще много. Ну, хоть десять минут! Я же сплю!

Но она была неумолима:

— Нет, ты должен встать сейчас же. У тебя не хватит времени позавтракать и поспеть на работу.

В конце концов он встал, мрачный, ворчливый. Потом вышел завтракать, мигая воспаленными веками, с одеревеневшим, хмурым лицом.

Так каждое утро мать приходила к нему в комнату и вела бой, чтобы разбудить сына. Она была настоящим солдатом. Невзирая на мольбы и угрозы, она пребывала на своем посту, невозмутимая и несгибаемая. Эти стычки занимали значительное место в жизни Джорджа.