— Она в больнице, упала с лошади, сломала ногу.

— Ничего, выздоровеет. Если ты ей нужен, приедет.

Эрдэнэ погас, вышел из кабинета, постоял, потер ладонью лоб и поспешил в цех. После работы домой не пошел, долго бродил по улицам Дзун-Баина. Когда вошел в свою комнату, не узнал ее — все не на своем месте. Толкнул ногой стул, неловко сдвинул стол. Зажег свет, перечитал телеграмму Цэцэг. Присел к столу, стал писать ответную. Написанное разорвал, шагая по комнате, размахивая руками, выкрикивал:

— Хватит! Брошу рудник, уеду к Цэцэг. Что будет, то и будет, а я уеду!..

Открылась дверь, вошел Бямбу.

— Слышу, рычишь. Думаю, с кем же он сражается? Сам с собой. Кто же обидел?..

Эрдэнэ к Бямбу:

— Расстаемся, почтенный, и так неожиданно... Еще бы поработали, куда теперь?

— В степь, в родную степь. Гоби не для меня.

— Жили и работали вместе, никогда не слышал, что вы больны, что виновата Гоби. Узнал от самого директора.

— Был у него? Все уладилось? Рад. Поздравляю и горжусь, ты теперь начальник...

— Я просил директора отпустить меня...

У Бямбу дернулась бровь, он тяжело провел ладонью по лицу, сел на стул.

— Куда отпустить?! Стыдись! Я тебя рекомендовал...

— В отпуск. Несчастье у Цэцэг, лежит в больнице. Директор каменный человек, не отпустил. Убегу!..

— Если еще не убежал, не убежишь. Я в своей жизни раз пять убегал, и всегда оставался на том же месте. Цэцэг не вечно же будет в больнице...

— Прислала телеграмму. Чуть насмерть не убилась. Читай, — и протянул листок.

Бямбу прочитал телеграмму, рассмеялся. Эрдэнэ обиделся:

— Почему смеешься?

— Женская рука. Думаешь, только тебе послала телеграмму? Всем знакомым. Все должны пожалеть.

— Прости меня, почтенный, но я тебе не верю. Не могу поверить...

— Сохрани в надежном уголке своего сердца слова мудрых: «Человеку верь, но не делай глупости».

Эрдэнэ отвернулся, — видимо, надежного уголка в его сердце не находилось, чтобы хранить эту мудрость. Он думал о Цэцэг.

Бямбу догадался, лицо его приняло ласковое выражение, слова полились осторожные:

— Цэцэг молоденькая, ножка у нее быстро заживет.

Сказал и вдруг переменился — глаза и голос строгие:

— Другим заполни голову, цех тебе доверили. Цех! В твои годы я побоялся бы и мечтать об этом...

Потом запросто, будто невзначай спросил:

— А чайник-то у нас не остыл?

Пили чай не торопясь.

Бямбу свернул Эрдэнэ с его тропинки и до поздней ночи вел по своей дороге. Перед Эрдэнэ открывалось неожиданное и столь важное, что он забыл обо всем; каждое слово отслаивалось надолго, может, и навсегда. Мощные водонапорные машины, капризы которых нередко страшили, казались ему теперь не такими непостижимыми. Бямбу говорил то громко, то вполголоса, то доходил до шепота:

— Слушать надо, Эрдэнэ, сердце машины. Как оно бьется? Как машина дышит? Что ей надо? Конечно, чистота, смазка, регулировочка — внимание, постоянное внимание!..

Мастер открывал свои секреты, убеждал, что машина может размеренно и точно работать, отдавать свою мощь полностью только по воле мастера. Он для нее и отец и мать. Бямбу, назвав марки машин, повел Эрдэнэ по их тайным лабиринтам. И многое помощнику раскрылось заново. Когда мастер заговорил о клапанах, их слесари и наладчики считают самыми капризными и уязвимыми деталями машин, помощник выпрямился, недоуменно развел руками:

— Никогда этого не встречал в инструкциях, наставлениях и правилах...

— Инструкции и правила запомнил, это похвально, а соль-то тут, — Бямбу ткнул пальцем в лоб. — Машину, мало знать по инструкциям, в нее надо влюбиться. Да-да, влюбиться! Тогда можно поверить... — Бямбу не договорил, направил свои хитрущие щелки глаз на портрет Цэцэг, который висел на стене.

Эрдэнэ будто ничего и не заметил.

...Уже пробился в окно первый утренний свет, когда мастер и помощник легли спать. Эрдэнэ уснуть не мог; то вслушивался в глухое дыхание машины, то перед ним вставали разгоряченные глаза Бямбу, то строгий директор. Разговор с мастером и встреча с директором никогда не забудутся.

Разве можно такое забыть? Отпуск... Какой отпуск! Ему надо быть в цехе. Специалист, без которого руднику трудно прожить даже две недели...

Эрдэнэ выскользнул из-под одеяла и к столу; его глаза улыбались и радовались. Написал ответную телеграмму быстро, на одном дыхании: «Цэцэг, поверь, я с тобой, хотя приехать не могу. Выздоравливай, встретимся».

Открылась счастливая даль, но не каждому дано идти по ее манящей дороге.

Эрдэнэ не пришлось исполнять обязанности мастера водонапорного цеха, не удалось встретиться с Цэцэг. Ему вручили повестку — призван в ряды Народно-революционной армии.

...Не сбылось желание помощника проводить своего учителя на заслуженный отдых, заменить в труде. Эрдэнэ оказался среди тех, кого и мастер Бямбу торжественно провожал в армию.

Проводы призывников в Дзун-Баине прошли празднично: собрались в рабочем клубе, пели трубы оркестра, говорились сердечные речи. Напутствие Бямбу было кратким:

— В армии высоко держите рабочую честь рудника, высокую технику храните строго, она должна быть всегда готова к бою.

Хухэ в нарядном дэли стояла под знаменем ревсомола. Глаза серьезные, чуть смущенные, голос звонкий; слова ее пожеланий запомнили многие:

— Будьте стойкими красными цириками — мастерами в армии, такими мастерами, чтобы я, маленькая учетчица, ежедневно ставила в табель каждого из вас: задание выполнено, качество — отличное!..

Эрдэнэ зачислили в мотомеханизированную часть.

Ему, внуку знатного пастуха Цого и Дулмы выпала честь стать мастером передовой техники двадцатого века, которой оснащена армия его Родины.

...Бодо и Харло поднялись рано, и каждый за свою работу. Бодо побывал уже на пастбище, где трудятся, как любил говорить, овечки первого приплода. Харло без устали прихорашивала юрту: скоро приедет Цэцэг. Дагва обещал привезти ее сегодня. Дали светлы, степь прозрачна, виден даже Синий перевал. Харло беспрерывно выбегала из юрты, прикрывая ладонью глаза от солнца, всматривалась в ту сторону, где холм пересекала желтая дорога. Ни одна машина этот холм не минует. Первым увидел машину Бодо. Спокойно дымил трубкой, молчал:

— Едут, видишь?

Машина подошла. Из нее вышли Дагва и Цэцэг.

Харло обняла Цэцэг, а Бодо посуетился, отошел в сторонку.

— А ну-ка, дочь, пройдись по травке вон до коновязи и обратно...

— Ты что, отец?! — зашумела Харло.

Цэцэг дошла до коновязи, вернулась, остановилась, опустив голову, щеки ее порозовели:

— Заметно?

— Ничего не заметно, — сияла Харло.

Он, пряча ехидную улыбку в усах и бороде, не спеша, веско, по-отцовски, сказал:

— Лошади тебе, Цэцэг, больше не видать... Вылечили. Ходи на своих ногах...

Юрта гостеприимно распахнулась. Стол накрыт. Огонек в печурке весело поблескивает. Харло принялась хозяйничать. Цэцэг скрылась за новеньким пологом. Дагва извинился:

— Пировать некогда, дела... Разве чуточку подкреплюсь с дороги.

Бодо усадил гостя за стол.

Вышла Цэцэг, она в сиреневом платье, усыпанном горящими огнями — степными маками, на шее связки белоснежных бус. Харло подумала: «Умница, догадалась надеть это платье, в нем она как цветок...»

Кушаньями заставлен стол, Харло угощать умела. Говорили мало, да и о чем говорить, если на столе мясо молодого барашка и густой чай.

Первым поднялся Дагва, обтерев потное лицо полотенцем, поданным ему хозяйкой, отвесил благодарственный поклон.

Харло начала прибирать на столе, Цэцэг ей помогала. Быстро управились.

— Доченька, я пойду подою коров, а ты отдохни; я тебе приготовила постель.

— Нет, мама, я пойду с тобой, тоже буду доить.

Вернулись, процедили молоко. Сели возле юрты. Небо чистое, шумок над степью, тот легкий, приветливый шумок, который слышится в тихий летний день. Мать и дочь о многом переговорили, но разве может прерваться разговор, если его так долго не было. Цэцэг задумчиво прищурилась: не пора ли начать, обходя острое, заходить с подветренной стороны, осторожно, будто охотник за лисицей.