Тяжелый выдался вечер: тусклое небо, печальное небо, такое бывает перед бурей. Вошел, и родная комната показалась чужой, бесприветной. Не хотелось ни просматривать свежие газеты, ни слушать радио. Отказался от вечернего чая. Не написал письмо брату... Не сон его одолевал, ему хотелось поговорить с самим собою, а вышло по-иному — он быстро уснул. Неожиданных новостей из письма Цэцэг словно и не было.

...И вновь загорелась утренняя заря Гоби, вновь торопились Бямбу и Эрдэнэ к машинам. В цехах и на рабочих участках пурпурные флажки передовиков производства. Такой флажок и на машине Эрдэнэ. Подошел Бямбу:

— Перенесу твой флажок к себе. Разве я старик? Зря не берете меня в свою бригаду...

Крутились безотказно маховики машин, кряхтели натужно насосы, вода торопилась туда, где ее надо очень много, флажков почетных развевалось все больше.

Жизнь не гладкое колесо, а с зазубринами; за радостным из-за угла часто поглядывает худое. На производственной десятиминутке сам начальник рудника объявил благодарность ударной бригаде, а через час взревел аварийный гудок. У головной машины выбило болты, захлебнулись насосы, затрещали телефоны со всех производственных участков: «Воды! Воды!» Прибежал главный инженер. Осмотрел нутро машины, покореженные покрышки, мертвые стволы, побледнел:

— На неделю вышибло все производство из графика, а то и больше...

Бригада ревсомольцев взялась ликвидировать аварию за сутки. Все смены включились.

На стене газета «Молния», в ней вместо передовой статьи акт: ревсомольцы восстановили машину за двадцать часов.

Никакого торжества не было. Усталые ревсомольцы отсыпались, машина, хотя и смирилась, выполняла послушно то, что от нее требовали, но и послушный конь спотыкается.

...Знойное лето сдавалось; вечерами в Дзун-Баин заглядывал прохладный ветерок — гость с севера. Вчера вернулся с охоты старый гобиец, уверял, что куланы — дикие ослы — спешат к югу. Надежная примета: жди раннюю осень.

Маленькая телеграмма, ее только что вручили Эрдэнэ, в ней ласковые слова с горькой начинкой: «Поздравь, брат, женюсь. Твои Гомбо и Цэцэг.» Неожиданное коварство может и лошадь свалить с ног. Эрдэнэ устоял. Горячился, дергал рычаги машины, словно виновница она, а не Гомбо. Скоро ли прибежит Хухэ? Он не простит ей ничего. Болтунья! Не зря муж ее одергивает... Бросил машину, помчался по коридору, размахивая телеграммой:

— Конец! Конец!..

— Сумасшедший! Какой конец? Больше двух часов до конца работы. Ты бросил машину? Хочешь взорвать нашу бригаду? Что у тебя за бумажка в руках? Дай сюда! Беги к машине!.. — ругался Халтар.

...Радостен сигнал — рабочий день закончен. Пришла Хухэ с мужем, знакомый голосок:

— Привет рабочему классу!

Эрдэнэ отвернулся, не хотел ни слушать, ни говорить. Рывком закрыв дверцы инструментального ящика, обошел машину и направился к выходу. Преградил путь муж Хухэ. Эрдэнэ покраснел, кулаки сжались:

— Пусти! В окно выпрыгну... Уведи свою болтунью!..

Хухэ подбежала, погладила Эрдэнэ руку:

— Какой же ты злюка... Выслушай. Дочитаю тебе письмо Цэцэг. Я схитрила, утаив немного... Не думала, что подкрадывается худое...

— Она вообще не думает... Чаще хихикает, острые зубки показывает, — зашумел муж. — Скорее читай! Опоздаем...

«Хухэ, милая, всякое случается в жизни. Неожиданное не ждешь, оно само на голову сваливается. У Эммы два имени, в детстве ее звали Цэцэг. Выросла, стала художницей. Захотела иметь модное имя, выбрала Эмма. Родители поплакали, потом махнули рукой, привыкли. Узнал Гомбо, уперся быком: буду звать Цэцэг, это наше родное, монгольское. Родители обрадовались, Эмме возвращалось ее настоящее имя»...

— Ты что, Эрдэнэ? Стоишь, глаза уставил, молчишь. Ничего не понял? — допытывался муж Хухэ, а жена заглядывала Эрдэнэ в лицо:

— Честное ревсомольское, теперь письмо Цэцэг я дочитала до конца. Смотри, больше нет ни строчки...

Муж Хухэ посмотрел на часы:

— Опоздаем. Торопись и ты, Эрдэнэ. Успеем переодеться...

— Куда?

— Не слышал? Эта телеграмма совсем вышибла тебя. В клубе торжество. Наша бригада одержала победу. Газету читал? Нет. На, взгляни, портрет бригадира. Статья... Тут и о тебе пишут. Идемте...

— Очень рада, что отметили наших старших — мастеров Бямбу и Майдара. Их портреты вышли неплохо. Посмотри-ка, Эрдэнэ...

Муж Хухэ развернул газету, указал на портрет Бямбу.

— Когда руки хвалят, называют золотыми, это ерунда, золотые ничего бы не сделали. Это руки дархана — искусного мастера...

Эрдэнэ взял газету, сложил ее, спрятал в карман куртки:

— Пошлю Цэцэг... Надо бы послать и Гомбо...

— Найдем, есть еще, — подхватили Хухэ и ее муж.

Вернулся домой Эрдэнэ, глаза без блеска, сумрачные, чужие... Бямбу к нему с газетой:

— Рад?

Эрдэнэ не откликнулся, сидел, откинув голову на спинку стула.

— Эрдэнэ, ты что, сидя уснул? Ложись.

— Не уснул, твои слова, почтенный Бямбу, вспомнились: «Кто из мужчин не бывал дурачком, если пожелают женщины».

— Ты дурачок? О дурачках в газете не напишут похвального...

— Я не дурачок, а дурак, осел. Если бы ты знал, каков я... Есть ли глупее?

— Все знаю... Забил копытами, забил. Где узда? Спать, необъезженный, спать...

...Сон проходил мимо. Мешали надоедливые тени на стене; небо без звезд; луна высунула в створку окна желтый краешек, будто подглядывала. Видит желтоглазая, что надо и не надо... И поплыло перед глазами Эрдэнэ все то, что накалило этот сумасшедший день. Плыло, терялось, вновь всплывало, сгущалось. Глупое свалилось на голову. Не ожидал. Добрые друзья постарались.

Зачем тревожить проскользнувшее мимо неуловимой тенью? Не станешь ли еще глупее? Эрдэнэ, чтобы уснуть поскорее, с головой укрылся одеялом, и сон пришел, погасли тени на стене, спряталась желтоглазая луна, роились звезды...

Белый каменный дом — лучший на Центральной усадьбе госхоза. У Доржа квартира с большими окнами, залитая солнцем, на втором этаже. Он уже не ветфельдшер, не помощник Дагвы, а выполняет работу ветврача госхоза. Дагва — ветврач аймака. Дорж женат. Его жена Намга — учительница начальной школы.

Вечер — любимое время; стоят они у открытого окна, не шелохнувшись, чтобы не упустить приближение заката. Зеленые холмы, купаясь в предвечерней сиреневой мгле, плавно бежали один за другим; горы, врезанные в молочно-розоватое небо, были темно-коричневыми; блистая, переливалось в долине озеро — серебряное блюдо, забытое хозяином степей.

Закат в этот день был редкостный. Солнце в последний раз взглянуло на восток, прощаясь, докрасна раскалило вершины далеких скал. Вот и они померкли, над степью нависла ночь.

Дорж, Намга и этот закат проводили, сидели молча у стола. Видимо, накаленный разговор только что закончился. Никто из них не хотел его продолжать. Дорж поднялся, прошелся по комнате, наполненной сиреневым полумраком. Огня не зажигали.

— Ты права, Намга... Но я единственный сын. Старики давно заслужили отдых. Я тебе рассказывал басню, ее отец любит повторять...

— Помню: дети выросли, выгнали отца из юрты, судьба их наказала... Я ни на чем не настаиваю... Согласна, а ты медлишь, откладываешь, чего же ты ждешь?..

Дорж ничего не ждал. Часто, оставаясь наедине с собой, терзался, отыскивая, как любил говорить, достойный подход. У отца гордый характер, долгие годы был он хозяином своей юрты, и родной сын уговаривает бросить юрту. Как бросить, если он в ней родился, вырос и детей с внуками вырастил?

Сегодня Дорж, как всегда, поднялся рано, обрадовал жену:

— Отыскал верный ход... Еду за родителями...

Намга усмехнулась:

— Пора. Радость для них большая — из юрты в светлую комнату...

...Третий день Намга одна. Сегодня с утра бегает она без устали от печки к столу, заглядывает в окно. Ждет гостей. Дорж уехал на грузовой машине за своими родителями; они переезжают из степи к ним жить. Дорж с женой часто бывали в Белой долине, в юрте отца. Они хвалили Центральную усадьбу госхоза, дом, где живут, работу, соседей. Цого отшучивался, Дулма отмалчивалась. Дорж страшился: по нраву ли пришлась родителям его жена? Время подсказало — и мать и отец любят Намгу. На крутых поворотах жизни не надо спешить, арба может и опрокинуться... Но и ждать... чего ждать?