«Это всего лишь мое произведение, бездушный оракул, инструмент моей славы!» – уговаривал он себя. Но ничего не помогало. С самой первой встречи этот взгляд поразил его. Тогда он еще был живым, настоящим. И принадлежал он мальчику-калеке, никому не нужному сыну городской проститутки Тильды. Мать, вечно пьяная и веселая толстушка, пыталась избавиться от ребенка. Но плод оказался сильной породы, выжил вопреки всему. Правда, без последствий не обошлось, и мальчик родился убогим. Тильда ребенком не занималась, но крохотный калека упорно цеплялся за жизнь и неизвестно каким способом дотянул до пяти лет. Если бы не суровая зима 998 года, то протянул бы и дальше. Бертольд нашел замерзшего малыша на пороге собственного дома.

Тогда он уже полностью потерял надежду. Ни один из опытов не привел ни к каким результатам. Текст на папирусе был всего лишь выдумкой, красочной, манящей, удивительной, но выдумкой. Все оказалось такой же сказкой, которые рассказывались долгими зимними вечерами у огромного очага в замке, когда хозяева, воины и прислуга собирались все вместе послушать проезжего барда. Последний опыт окончился полным поражением. Младенцы не выживали. Маленькие головки оставались безжизненными, и никакой эликсир вечности не спасал. В чем же он ошибался? Столько лет потратил на изучение человеческого тела, как свои пять пальцев знал все, о чем даже думать было запрещено. Но ошибку, роковую, проклятую ошибку, никак не мог найти. Без всякой надежды он затащил замерзшего малыша в находящееся под домом подземелье. Когда-то именно из-за этого огромного погреба и выбрал он это жилище. Прежний владелец, торговец винами, держал здесь свой товар. До сих пор стены были пропитаны терпким, острым запахом винного уксуса. Автоматически и нисколько не веря в успех, проводил он магические действия над отделенной от маленького изуродованного тельца головой. И сам не поверил, когда после второго заклинания безресничные веки поднялись и слегка изумленный взгляд уставился на него. Потом гримаса ужаса исказила черты, словно его что-то напугало. За этим последовало явно написанное страдание, рот приоткрылся, и робкий, жалобный стон прорвался наружу. Потрясенный Бертольд задрожал, накинул на голову попавшуюся под руку материю и молнией поднялся вверх под лестнице. Закрыл обитую железом дверь на засов, но успокоиться не мог. Никогда в жизни ему не было так страшно. День он провел в метаниях и молитвах. Только под вечер решился спуститься в подвал. Зажег масляный светильник, трясущимися руками откинул материю. Глаза медленно открылись, только теперь они смотрели отрешенно, равнодушно и… нет, ему это только показалось. Даже самому себе Бертольд боялся признаться, но в них он прочитал презрение и какую-то странную, нечеловеческую издевку.

Екатерина Дмитриевна сидела перед камином и молча наблюдала за языками пламени. Она недоумевала, почему такая простая проблема ставит ее в тупик. Похоже, Марго была права, она одичала. «А может быть, возраст?» – задала она сама себе вопрос. Ей было хорошо здесь и никуда выезжать не хотелось. Неужели она стала домоседкой? Кася вернулась с прогулки и поинтересовалась:

– Ну, что решила?

– Пока ничего.

– Да съезди! Ты же в последнее время дальше Каора никуда не выбиралась.

– Что-то вроде на людей посмотри и себя покажи?

– А что в этом плохого?

– Еще вслед за Марго скажи, что я полностью одичала! – с некоторой обидой добавила Екатерина Дмитриевна.

– Даже Марго иногда бывает права, – с усмешкой заявила Кася.

Мать не ответила. С момента приезда в этот замок она с удивлением замечала произошедшие с ней изменения. Еще в российском прошлом, для нее, коренной москвички, глухая провинция начиналась километрах в пятидесяти от Москвы. Во французском настоящем и того хлеще: пятьдесят километров превратились в пять вокруг острова Сент-Луи в Париже и пятьсот метров от набережной в Ницце. Теперь жизнь в городе ей казалась невыносимой. Обычно человека тянет на простор в молодости, в ее случае это произошло в зрелом возрасте. Хотя нет, на простор ее тянуло и в молодости. Просто после одного туристического похода по Уралу на свет появилась Кася, а у нее самой развилась аллергия на дикую природу. А что стало причиной этой аллергии? Это была долгая история. И Екатерина Дмитриевна не любила ее вспоминать.

– Почему ты никогда не пыталась найти моего отца? – задала как-то вопрос Кася, которой на двадцать пятом году жизни удалось все-таки вытянуть у матери историю собственного появления на свет.

– И каким это образом я могла его найти?

– Но ты же что-то о нем знала?

– Конечно, его звали Виктор, и он был студентом из Екатеринбурга, бывшего тогда Свердловском.

– А фамилия?

– Точно не помню, то ли Иванов, то ли Сидоров.

– Мы можем хоть раз поговорить серьезно?! – возмутилась дочь.

– Представь себе, что я абсолютно серьезна. Просто, когда представлялись, он что-то прокаламбурил насчет традиционности своей фамилии, и я так и не поняла, он Иванов или Сидоров, – пожала плечами Екатерина Великая.

– И все? – разочарованно произнесла дочь.

– Ну что ты хочешь? – задала резонный вопрос мать. – Нам было по девятнадцать лет, только-только оперились. А тут – свобода, песни у костра, романтика, жизнь в палатках на берегу реки. Нам было совершенно не до паспортов и не до последствий нашего романа. Все было абсолютно чудесно, мы жили настоящим, будущего не существовало, его просто не могло быть!

– Вы не обменялись адресами?

– Я не захотела, он, правда, пытался настаивать и говорил, что приедет осенью в Москву. Мы были по-настоящему, по-хорошему влюблены друг в друга. Я знаю, что не ошибаюсь. Так можно любить только в молодости, когда ничто не существует, только звездное небо и мы. Когда только от прикосновения хочется то ли кричать от радости, то ли выть от боли, когда ради одного момента с ним ты готова умереть, когда голова кружится и земля уходит из-под ног…

Екатерина Великая замолчала. Кася вспоминала фотографии юной Катеньки: рыжеволосой, зеленоглазой, смеющейся, беззаботной. Даже сейчас ее мать была удивительно красива какой-то особой, колдовской, чарующей красотой. Тогда что говорить о молодых годах! Виктор не мог быть не влюблен в такое чудо. Эх, отец, был бы ты повзрослее, настоял бы на обмене адресами, не слушал бы взбалмошную девчонку!

– И мы договорились о дне нашей встречи в Москве. Мне так казалось романтичнее… Он же настаивал, что это глупость, что нужно быть прагматичнее и обменяться телефонами или хотя бы адресами, что всякое может случиться. Он вообще много говорил о роли случая в жизни человека, – задумчиво произнесла мать.

– Но ты не захотела.

– Нет, сейчас я думаю: наверное, на меня повлияли все его рассуждения о роковых совпадениях. И я решила оставить все на волю случая.

– Захотелось испытать судьбу, – с легкой меланхолией констатировала Кася.

– Скорее всего, я всегда была немного… – Екатерина Дмитриевна задумалась, подбирая слова, – шальной, что ли.

– И, приехав домой, ты обнаружила… – запнулась Кася.

– Что беременна, – улыбнулась мать, – хотя обнаружила я это не сразу. Опыта у меня никакого не было. Виктор был первым. За месячными я особенно не следила. Тем более началась учеба, новые друзья, суета, родители тогда только получили новую квартиру, единственную, которую ты знаешь. Все были в восторге! У меня впервые появилась собственная комната.

– А ваша встреча? Она состоялась?

– Это было воскресенье, 1 ноября, перед осенними каникулами. Я должна была ждать его на Казанском вокзале в десять часов утра.

– В шесть часов вечера после войны, – грустно улыбнулась Кася, вспомнив старый фильм.

– Почти… Кстати, когда мы договаривались о встрече, я почему-то тоже подумала об этом фильме. Знаешь, я его очень любила в детстве. И мне казалось абсолютно нормальным, что герои встретились вот так просто: в шесть часов вечера после войны.