– Я смотрел на вас – тогда, на катере… Вы фотографировали. Зачем? – спросил он.

– Я профессиональный фотограф. – Она указала на объемный кофр, лежавший рядом, на свободном стуле. – Я фотографирую всегда и везде. Я еще ни разу не выходила из дома без фотоаппарата. Фотографии – это… это дневник моей жизни. Я перестану снимать только тогда, когда перестану дышать.

Объяснение Евгении прозвучало несколько пафосно, но, как ни странно, картинка сложилась. И тут Глеб поверил этой женщине – окончательно, бесповоротно… И как он сам не догадался о том, что Евгения – профессиональный фотограф! Ведь было же очевидно – такая аппаратура серьезная, такие отлаженные, четкие движения рук, сменяющие один объектив на другой, полная ее отрешенность – там, на катере… Только профессионал может так себя вести.

Было, правда, еще одно маленькое подозрение, что Евгения – папарацци, увязавшаяся за великим и ужасным Фридрихом Бергером, но к чему такие сложности – Фридрих ни от каких папарацци скрываться не собирался. Фридрих Бергер – мастер эпатажа и скандалов – сам призвал бы фотографа, чтобы запечатлеть свои выходки. Чем чаще скандалы, тем больше рекламы. Чем больше людей в мире узнает о Фридрихе, тем счастливей он станет.

И потом, это Евгения первой попросила капитана катера причалить к берегу, она не собиралась всю дорогу следовать за немецким классиком… Классик сам решил рвануть на Солнечный остров, по своей доброй воле!

– А что вам тут понадобилось? – спросил Глеб.

– Тут? Тут мой муж.

– И сын? Сын тоже тут?

– Не знаю. Возможно. Возможно, он скрывает сына неподалеку, в своем офисе. У моего мужа офис здесь, на Садовской набережной, в двух шагах от этой галереи. Поскольку сегодня центр был перекрыт в связи с приездом президента Франции… Проще всего было доехать на Солнечный остров на прогулочном катере. Кажется, я это вам уже говорила. Я хочу пить, – безо всякого перехода произнесла Евгения.

– Еще коньяка?

– Нет! Воды, без газа… самой обычной воды! – Евгения улыбнулась краешком губ. Улыбка необычайно ее красила. Она опять стала похожа на Ленку, первую любовь Глеба.

– Сколько вам лет? Простите, глупый вопрос…

– Мне двадцать девять, – ответила она просто. – Сыну – семь. Он этой осенью должен пойти в первый класс… я надеюсь.

Призрак Ленки из летнего лагеря окончательно исчез, испарился. Заместился другим образом. Наверное, теперь Глеб будет вспоминать именно Евгению, бегущую по ступеням лестницы… Вниз, к нему… Как будто – к нему.

– Сейчас принесу воды. – Глеб отправился к барной стойке. Он был взволнован и недоволен собой. Бедная женщина с самого начала хотела пить, а он притащил ей коньяка… И она выпила. Как она сказала тогда – хочу пить или хочу выпить? Впрочем, какая разница… Сейчас она попросила именно воду.

Глеб подошел к барной стойке, повертел головой, улыбнулся невольно: однако интересная в этом помещении акустика – если стоять здесь, на этом месте, то можно слышать все, что говорится там, на другом конце зала… Вот и сейчас каменный свод над головой Глеба заговорил голосом диггера Акима Петрова:

– …Солнечный остров скоро будет не узнать. Все перестроят!

– Как, а старинные здания? – со слезой отозвался другой голос – Ивана Павловича. «Похоже, набрался Палыч, – подумал Глеб. – Сейчас договорю с Евгенией и вернусь к нашим…» – Эти старинные здания на набережной тоже перестроят?

– Еще сто граммов коньяка и минералки без газа, – сказал Глеб бармену.

Зачем ему надо было возиться с этой странной женщиной, у которой бывший муж отнял ребенка? Чем он мог ей помочь? И главное, зачем ему еще сто граммов коньяка?!

– Что, эти дома надо разрушать? – услышал Глеб Фридриха. – Но это есть… Памятник архитектуры! До-сто-примачателность!

– А кого это волнует? Нет, общественность, конечно, не позволит… Вот с мужиком одним подвал дома исследовал – тут, неподалеку. Если правильно дом отреставрировать – еще сто лет простоит, а то и двести. Если начать расширять подвал – рухнет дом, к чертовой бабушке… А они, эти новые домовладельцы, хотят непременно подземные гаражи сделать… Я ему говорю: «Мужик, у тебя не выйдет с подземным гаражом, отступись… Нельзя подвал расширять!»

Глеб вернулся к Евгении.

В этой части зала царила полутьма, было тихо, лишь отдаленные смутные голоса людей сливались с печально-невнятной мелодией. Словно Евгения находилась в центре какой-то воронки, поглощающей свет и звуки…

– Спасибо. Вы очень добры, – сказала она, подняв лицо. Ну и глазищи у нее! «Ее глаза как два тумана, полуулыбка, полуплач, ее глаза – как два обмана, покрытых мглою неудач…»[3] Затертые, ставшие банальными, эти строчки точно были – о ней.

– А в суд на вашего мужа можно подать? – спросил Глеб, садясь напротив своей новой знакомой. – Может, решение суда заставит его вернуть ребенка…

– Мой муж – богатый человек, бизнесмен. У него – деньги и власть. Мы в России. Здесь невозможно добиться правды… – Евгения отпила из прозрачного стакана воды.

– А если обратиться к прессе? Пойти на телевидение? – не унимался Глеб. – У меня есть кое-какие связи, я могу…

– Глеб, не будьте таким наивным, – быстро перебила его Евгения. – Вы же взрослый человек. И, потом… вы не понимаете…

– Что?

– Этот суд еще сколько месяцев или даже лет будет длиться… а я хочу увидеть своего Димку – вот прямо сейчас, сию минуту, сию секунду, – мрачно произнесла она. – Я думаю о нем не переставая. Как он? Что он ест, во что одет? Ему рассказали сказку на ночь? Он грустный или веселый? В какую школу записал его этот пафосный индюк, его папаша? Как Димка там будет, в школе, подружится ли с другими детьми? Я так хочу его обнять, прижать к себе… я умру, если не смогу его обнять – в самое ближайшее время, вот сейчас… – прошептала Евгения. – Он маленький. Он еще совсем маленький, Димка, только я его понимаю, знаю, чувствую… Только я могу его успокоить, дать ему сил, внушить уверенность. Скоро он повзрослеет, станет самостоятельным, порвется эта невидимая пуповина, которая связывает мать и дитя, и слава богу, что порвется… Я хочу, чтобы мой Димка был сильным, самостоятельным. Умел принимать решения… Но это потом. А сейчас… я нужна ему! Сейчас ему без меня плохо. Я же без него – умираю…

Глеб медленно допил свой коньяк. Ему было жарко, сердце билось неровно.

Что с ним делала эта женщина? Она играла с ним, точно кошка с мышкой. То приближала, то отталкивала. Она принимала образ то роковой красавицы, то заботливой матери, то напоминала Глебу о первой любви…

Это был тот типаж, который он искал подсознательно, искал всегда. Жаль только, что нашел слишком поздно.

Любить ее он не может.

Может только пожалеть…

– Вы такой добрый, – сказала Евгения, пристально его разглядывая. – Я ведь потому к вам и обратилась… Глеб… можно на «ты», да?…Так вот, я потому и обратилась к тебе, что ты единственный из всей толпы, единственный человек в Москве, который не мог остаться равнодушным к чужому горю, моему горю. Я ехала сюда, истратила последние деньги на поездку на этом катере… Я точно знала, что сегодня мой муж в своем офисе и я смогу поговорить с ним… А ты смотрел на меня, так смотрел! Но я очень грубо себя с тобой повела… Потом-то раскаялась, когда почувствовала, что не справляюсь… Я слышала, что ты с друзьями собирался пойти в галерею Тыклера, и нашла тебя здесь.

– Не справляюсь? В смысле? Ты так и не смогла поговорить с мужем? – глухо произнес Глеб. «Ты…» Оказывается, как приятно говорить – «ты».

– Меня не пустили в его офис. Он запретил своим церберам впускать меня. Я пробовала звонить по телефону, но меня не соединяют… Мой номер в черном списке. А все из-за того, что мы поругались и я наговорила ему много злых слов… Теперь я хочу поговорить с ним по-человечески… И может, он даст мне повидаться с сыном.

– Да, конечно! – горячо согласился Глеб.

– Если б я только могла поговорить с ним…