— Все произошло слишком быстро. Мы оказались вместе раньше, чем привыкли к этой мысли. Но вы увидите, Изабель, мы созданы для того, чтобы ладить. Я хочу лишь вашего счастья. Я уже уверен, что могу обеспечить вам более полную и легкую жизнь.

Можно подумать, что он говорит с моей матерью, той другой Изабелью, декламирует фразы, уже сослужившие свою службу. Вот и Эрдра — желтая-желтая, длинные гирлянды листьев перекатываются от водоворота к водовороту.

— Будем друзьями. Ты не против, Изабель?

Изабель была бы не против, но чуть поодаль течением вымывает бухточку, где вы оба высадились, а потом обнялись у нее на глазах. Это «ты» тревожит ее, хотя достаточно было бы с ним согласиться, чтобы обрести покой. Она хотела бы ответить — и не находит слов. Вода у ее ног мутная и, как она сама, растревоженная без причины. Не кусайте губы, Морис, не переживайте. Не считайте себя униженным при мысли о том, что вы зря разорялись, что вам не удалось вытянуть самого жалкого «да» из этой девчонки, которая, как вы думаете, упрямится ради удовольствия, забавляется, заставляя себя упрашивать, разыгрывая кокетку со своими конопушками и рыжими патлами.

— Так значит, нет?

Да нет, Морис, это не значит нет. Это ни да, ни нет. Я не знаю, не знаю я. И вам, и мне, и всем не повезло в том, что вам выпала наименее подходящая вам роль: мужа моей матери. А в остальном вы хороший мальчик, серьезный, хорошо воспитанный, неплохо сложенный, полный добрых намерений, которому надо было найти себе девушку постарше меня и помладше мамы и окольцевать без приключений настоящую мадам Мелизе. Послушайте, Морис…

Но Морис меня не выслушает. Я слишком поздно раскрыла рот. Он уже не позади меня, он ушел, ворча: «Маленькая ослица!» Даже не оборачиваясь, он поднимается к дому, топча большими яростными шагами пучки подмаренника, чьи маленькие цеплючие семена десятками облепляют его брюки. Он сделал это зря. Я собиралась ему сказать, что в конце концов, я ему хоть и соперница, но не враг.

Возможно, он упустил и другой удачный случай. Если верить Нат, информированной на этот счет поселковыми сплетнями, то, когда Морис по возвращении из Бернери отправился представить маму в Мороку, мэтр Тенор выставил его за дверь после такой бурной сцены, что ни тот ни другой уже не знают, как пойти на мировую. А тут как раз появилась беспечная зеленая лодка, несущая по волнам толстяка, ощетинившегося удилищами и посасывающего с надутым видом короткую трубку с заслонкой.

Сначала сын, теперь отец. Лодка плывет по течению вдоль камышей, где не рекомендуется волочить за собой блесну. Еще одна аномалия: этот законник, председатель компании «Нантский тростник», который, как я не раз видела, доблестно выбрасывает обратно в воду добычу, не вышедшую ростом, решился ловить на ведомую удочку у чужого берега. Правда, этот берег наш, и внимание, которое ему уделяет мэтр Мелизе, вкупе с подчеркнутым безразличием к тому, что происходит у него за спиной, указывает на то, что он совмещает деятельность опытного рыболова со своим дебютом в шпионаже. Слышал ли он голос Мориса? Заметил ли край платья между ивами? Он проплывает, не поднимая глаз, не вынимая лески, по коридору из почти мертвой воды, в котором его лодка пузом прокладывает себе дорогу, раздвигая вялые водоросли. Но язык у него, должно быть, чешется. Конец удилища уходит вверх, вытягивает леску, мэтр Тенор закидывает ее подальше, и, довольный предоставившимся предлогом поднять подбородок, делает вид, будто только что меня заметил. Краем рта, которому трубка не придает благоухания, он бурчит:

— Как дела?

— Спасибо, помаленьку.

Мое воодушевление под стать его собственному и, видимо, приходится ему по душе. Поскольку лодка неощутимо скользит, я делаю шаг, потом еще два, чтобы оставаться с ним наравне. Поплавок, движущийся позади на отдалении пяти метров, и не думает дергаться.

— Ваш живец, наверное, мертв, месье Мелизе.

Толстяк бросает на меня взгляд, в котором на этот раз сквозит сочувствие. Трубка выпадает изо рта ему на ладонь. Он громко, хотя и неуверенно, отвечает:

— Я, должно быть, вонзил в него крючок слишком близко от головы. Ну что ж! Другого у меня нет…

Следуют соображения по поводу недолговечности осенней плотвы. Но голос вскоре затихает. Лодка, все так же продвигающаяся вперед, скрывается за завесой ивняка, виден лишь подрагивающий конец удилища. Затем исчезает и он. Скрип уключины и легкий всплеск сообщают мне о том, что там слегка выравнивают лодку, чтобы снова попасть в течение. Мне же остается только вернуться домой.

И застать всех собравшимися вокруг мамы, которая обхватила голову руками и клацает зубами. Берта, сидя на полу у ее ног, бормочет ей что-то бессвязное. Нат держит ее за правую руку. Морис — за левую.

— Снова поднялась температура! — бросает он мне, мрачно взглянув на меня, словно я в этом виновата.

Но его взгляд встречает мой и проясняется, удивленный моей улыбкой.

Магорен вернулся вечером в машине Мориса, отправившегося на его поиски и вынужденного гоняться за ним с фермы на ферму, чтобы прервать его обход. Отослав слишком шумливую Берту на кухню, к коробке с печеньем, я осталась подле мамы. Температура у нее резко подскочила, а новая сыпь покрыла плечи, руки, тыльную сторону ладони и стянула верхнюю часть лица ужасной коркой в виде крыльев летучей мыши, этакой гноящейся красноватой полумаской. С горячей головой, ноющими локтями и коленями, мама жаловалась на боль в животе, пояснице — во всем теле. Нат, каждые десять минут поднимавшаяся из кухни, чтобы просунуть в щель двери свое опрокинутое лицо, и меня сводила с ума, шепча мне на ухо самые худшие предположения:

— Это наверняка скарлатина. Если бы ты была поумней, ты бы оставила с ней меня. Ты что, не понимаешь, что можешь заразиться?

Или:

— Чем больше думаю, тем больше это похоже на лишай мамаши Крюэ — она тогда без глаз осталась…

— Это ты, Морис? — спрашивала мама, у которой, к счастью, был слишком сильный жар, чтобы она могла осознавать происходящее.

Тогда Натали ретировалась, ворча: «Ну конечно, Морис! Тут себе места из-за нее не находишь, а она о нем думает!» Нат снова, ступая на кончики туфель, спускалась в кухню — приглядеть за тушившейся говядиной и, наверное, прочитать, загибая пальцы, несколько «Богородиц», прерываемых воззваниями к различным святым, отвечающим за здоровье. В церкви уже прозвонили к молитве, далекие сирены провыли в дыму нантского горизонта. Я уже не знала, что и делать, чтобы обмануть свою тревогу, и, как раньше, когда я болела ветрянкой и могла спать рядом с мамой, пересчитывала васильки на обоях, выстроенные рядами по тридцать семь — число тем более неделимое, что тридцать восьмой василек, поделенный пополам в углу, присоединял к нему дробь.

Наконец хлопнула дверь, Магорен затопал ногами, издал свой клич и прошел в комнату, повторяя:

— Ну-те-с, ну-те-с, у тебя все по новой?

Он подошел к кровати, склонился над моей матерью, — и тотчас же по его потемневшему взгляду, по тому, как тщательно он постарался придать своему лицу ничего не выражающий вид, я поняла, что на этот раз ему все стало ясно, и то, что стало ему ясно, очень серьезно. Воздух вокруг меня словно сгустился. Нат и Морис, затаив дыхание, бесшумно вышли вперед и стояли, как деревянные, похожие на изображения святых, которые раскачиваются над головами верующих во время шествий.

— Принести полотенце, доктор? — прошептал Морис.

Магорен сделал отрицательный жест.

— Ну, дочь моя, — тараторил он, чтобы занять свою пациентку, — ты прямо цветешь и пахнешь! В общем, всегда лучше, чтобы это вышло наружу!

Тем временем он взял ее за руку, закатал рукав ее рубашки и, притворяясь, будто измеряет учащенный пульс, исследовал тыльную сторону ладони и пальцы, испещренные лиловыми пятнышками с белой серединкой. Корка на лице была изучена с тем деланно рассеянным вниманием, на которое способен только взгляд врача. Затем, уронив обычное «Ладно!», он встал.