"Как вообще приходит рядовой человек к общественной жизни? Чаще всего — через самокритику. Соревнование тоже ведь есть выражение деловой, революционной самокритики масс. Вот и стахановский метод… Что он такое? Он результат творческого недовольства людей старыми нормами и старыми порядками. Вот они и сломали их к чертовой бабушке!" — уже весело улыбнулся он, вспомнив свою первую беседу с Андреем и Виктором. А все-таки не кто другой, а именно он, парторг Нечаенко, поддержал тогда ребят, подхватил их идею… "Ну и что же? — тут же окрысился он на себя. — Эка, чем похвастал. И Андрей и Виктор — активные люди. Они сами пошли стучаться во все двери. А иной не пойдет, — просто отведет душу у себя в забое или в общежитии, тем и кончится… Значит, надо услышать эту самокритику в забое или в общежитии. А для этого надо жить среди людей, быть всюду, где люди. И, приметив человека, уже не забывать его. Тянуть вверх. Ход ему дать, ход!.."

"Так ведь я и раньше так делал!" — возразил Нечаенко, останавливаясь посреди комнаты. И ему сразу же припомнился добрый десяток людей на "Крутой Марии", которых именно он и приобщил к политической жизни. "Вот о них и рассказать бы партийному собранию!.. Например, об Авдотье Филипповне…" — усмехнулся он.

Нечаенко впервые заметил ее ранней весной, у булочной, в толпе баб. Авдотья Филипповна ругала пекарню. Была эта женщина средних лет, в плисовой кацавейке и белом платке, ладная и моторная, настоящая шахтерская женка. Пекарню она ругала звонко.

Нечаенко прислушался. На шахте в "сферу влияния" парторга все входит: и пекарня, и баня, и магазины, и жилищные дела поселка, и ясли, и стадион…

— Вот что, голубушка, — сказал он Авдотье Филипповне, когда та выкричалась, — критикуешь ты хорошо. А теперь возьмись-ка да пособи делу!..

— Да чем же я-то могу пособить? — удивилась она.

— А всем. Ты женщина дотошная, зубастая. Вот мы тебе и поручим смотреть за пекарней да за магазинами. Словом, введем тебя в совет жен. А?

— А что ж? — вызывающе ответила Авдотья Филипповна и оглянулась на притихших вокруг нее баб. — А не боюсь! Давай!

Теперь Авдотью Филипповну все на шахте знают, самому Нечаенко нет от нее житья: "не баба — министр!" А началось все с пекарни…

Или Макагон, десятник движения… Он давно числился сочувствующим партии, но никто не слышал его голоса ни на партийных, ни на рабочих собраниях, ни в нарядной, ни на участке. Нечаенко приметил это. И однажды, в шахте, в час, когда из-за откатки весь участок стоял, тихонько отозвал Макагона в сторонку.

— Вы, товарищ Макагон, кажется, сочувствующий партии?

— Сочувствующий, — охотно, даже гордо отозвался Макагон.

— А в чем же оно выражается, ваше сочувствие партии? А?

Десятник опешил.

— Я спрашиваю, в чем же оно, ваше сочувствие партии? — спокойно повторил Нечаенко и указал на забурившиеся вагонетки, вокруг которых, ругаясь и пыхтя, бились люди…

— Так что же я-то могу? — жалобно пробормотал Макагон. — Я тут человек махонький…

— Маленький? — воскликнул Нечаенко. — Да какой же вы маленький! Знаете что? — предложил он. — Заходите-ка ко мне завтра в шахтпартком, потолкуем…

Макагон зашел. Потом — еще и еще раз… Однажды принес какую-то тетрадку: "так, просто некоторые мысли относительно откатки", — сконфуженно объяснил он, доставая из футляра очки. Потом с этими "мыслями" несмело выступил на собрании. А затем пришел, наконец, и день, которого Нечаенко давно ждал. Словно невзначай, в конце беседы, уже поднявшись, чтоб уйти, Макагон попросил:

— А не дашь ли мне, Николай Остапович, Устав партии почитать? А? Я верну, не сомневайся…

Устав партии можно достать в любой библиотеке; для этого не надо обращаться к парторгу. Но Нечаенко знал, зачем именно к нему отнесся с этой просьбой Макагон и что эта просьба значила. Человек не брошюру просил, человек спрашивал: ну как, можно, пора? Достоин? Конфузу не будет? И брошюрку с Уставом надо вручить ему так, чтоб он понял: можно, дерзай. Надо затем поговорить с ним. Надо помочь ему поручителей найти. Может быть, самому поручиться.

У Нечаенко на "Крутой Марии" уже немало было таких "крестников". Конечно, не партийное это слово "крестник", но другого Нечаенко придумать не мог. А сколько таких крестников вообще в жизни Николая Нечаенко! И в деревне, и на транспорте — всюду, где он жил и работал. Они, небось, и сейчас вспоминают его: поручитель, как и первый секретарь ячейки, не забывается никогда!

Эта мысль была приятна Нечаенко. На его губах появилась светлая, добрая улыбка: он думал о своих крестниках. Подошел к окну, стал смотреть на темную улицу… Заметили ли вы, как трудно мечтать, глядя в глухую стену? Невольно тянет к окну. У окна мечтается легче, даже если за стеклами тоже глухая стена, тьмы или дождя. Но в этой тьме легко угадываются поселок, дороги, жизнь да люди… И Нечаенко вдруг вспомнил Андрея Воронько. Почему-то именно его.

Андрей не был его крестником. Когда Нечаенко приехал на "Крутую Марию", Андрей уже был коммунистом. Другие Нечаенки воспитали Андрея Воронько; их было много: и первый пионервожатый Андрея в Чибиряках, и тот комсомолец-учитель, который научил его петь "Бандьера росса", и Пащенко, и беспощадный Светличный, представитель партийного ядра в комсомоле, и дядя Прокоп, старая гвардия, и Ворожцов… Все они трудились над воспитанием Андрея, как и его сверстники, а потом передали его с рук на руки Николаю Нечаенко. Когда Нечаенко принимал у прежнего секретаря дела, он не папки с бумагами принимал, не несгораемый шкаф, не эти стены — он взял на свои плечи и на свою душу заботу о людях "Крутой Марии", а стало быть, и об Андрее Воронько. "Ну и что же я сделал для него? — строго спросил себя Нечаенко. — Чем ему помог? Двинул ли дальше? А ведь это парень больших, очень больших возможностей. Это и Журавлев уже приметил. Да если с ним поработать всерьез, подучить его, так он… он очень скоро сможет и заменить меня", — неожиданно подумал он и даже остановился.

В эту минуту и вошел, легкий на помине, Андрей Воронько.

Андрей был взволнован чем-то, но Нечаенко не сразу это заметил, радуясь, что он пришел, и именно теперь пришел, в ту минуту, когда он о нем думал.

— Что же ты на пороге-то топчешься? — говорил он. — Проходи, проходи!.. Нисколько не помешал, напротив… Садись!..

Андрей молча прошел к столу, молча, сжав кепку в кулаке, сел, и только теперь, внимательно вглядевшись в него, понял Нечаенко, что Андрей пришел к нему не зря.

— Что у тебя? — тихо спросил он.

Андрей не сразу ответил. Его глаза, как всегда, когда он бывал непокоен, совсем сузились и потухли, они спрятались и прикрылись насупленными бровями — ничего нельзя было ни увидеть, ни тем более прочитать в них. Нечаенко не торопил с ответом.

— Николай Остапович! — наконец негромко сказал Андрей. — Я сейчас на "Красном партизане" был….

— Вот как? Зачем?

— А так… — словно нехотя отозвался Воронько.

— Ну и что ж там хорошего, на "Красном партизане"?

— Хорошего мало…

— Зачем же ходил?

Андрей опять не сразу ответил. Мял кепку в руке. Нечаенко осторожно следил за ним, еще не понимая причин его волнения.

— Сегодня Забара триста тонн вырубил… — не сказал, а скорее выдохнул Андрей.

— А-а, слышал! Ну и что же? — улыбнулся Нечаенко. — Обидно тебе?

— Почему обидно? — удивился Андрей.

— Ну, рекорд твой побит.

— А, это? Это пускай! — махнул он рукой.

— Так в чем же дело тогда? — сдержанно спросил Нечаенко. Он был терпелив. Да и по опыту знал, что Воронько торопить не следует.

— Я там с народом толковал, — сказал Андрей, — со знакомыми. С самим Забарой, правда, поговорить не пришлось. Его товарищ Рудин сразу с собой увез.

— Ну и что ж народ говорит?

— Разно…

— А все-таки?