— Что-то случилось с воздушной магистралью… или с компрессором, — тихо сказал Андрей дяде Прокопу, и они оба сразу поползли из лавы.

Заметалась и Даша, не зная, что делать, как помочь беде. Подползли встревоженные крепильщики… Только один Виктор лежал молча, безжизненный, как и его отбойный молоток.

Облако мелкой угольной пыли, дотоле почти неподвижно стоявшее над головой, теперь рассеялось; так рассеивается пороховой дым над полем недавнего боя. Снова было тихо в уступе, только слышно было, как еще по лазе летели последние куски отбитого угля. Даша молчала. Она понимала, что никакие слова не утешат сейчас Виктора, только расстроят. Ему сейчас не слова нужны, ему нужен воздух, сжатый, тугой воздух в отбойном молотке. Что ж она сидит тут, вздыхает и жалобно смотрит на него? Надо немедленно поднять всех на ноги, всю шахту. И она, ничего не сказав Виктору, торопливо поползла из лавы.

В штреке она нашла всех: отца, Андрея, Нечаенко, главного инженера Петра Фомича Глушкова.

Петр Фомич оправдывался:

— Я же сам все заранее проверил. Все предусмотрел. Даже специально поручил десятнику наблюдать за воздухом.

— Какому десятнику?

— Макивчуку.

— Макивчуку? — вскричал Андрей. — Да как же вы… как же вы Макивчуку могли доверить? — Но он тотчас же взял себя в руки. — Где Макивчук? — хрипло спросил он и, не дожидаясь ответа, бросился бежать по штреку.

А Виктор продолжал неподвижно лежать. То, что случилось с ним, представлялось ему не мелкой, случайной аварией — катастрофой, гибелью, концом: разбился, не долетев до цели, потонул, не доплыв до берега, а значит, и все, что сделал в эту ночь, вложив сюда всю свою душу, не имело теперь никакой цены. Словно и груды угля, которые он уже добыл, никуда не годились. Ну, уголь был, что из того, а рекорда не было.

А он шел в эту ночь на рекорд. Шел, как на праздник, как на самый великий праздник в своей жизни, и вот…

Внезапно вернулась Даша. Задыхаясь, вползла в забой и закричала:

— Сейчас… сейчас, Витенька, дорогой… Сейчас будет воздух!

— Воздух? — встрепенулся Виктор, схватил отбойный молоток и сжал его. Но молоток был мертв: воздуха в нем не было.

— Что же ты врешь! — и сердцах вскричал Виктор, тряся молотком. — Где воздух?

— Будет… Сейчас будет, Витенька… Понимаешь, Макивчук — сволочь.

— А-а! Будет! Будет! Когда же он будет? К утру?

— Что же ты на меня-то кричишь? — обиженно и чуть не плача сказала Даша. — Разве я виновата?..

Но Виктор уже не мог молчать; ему надо было найти виноватого, ему нужно было на ком-либо отвести свою горькую душу.

— Все, все хороши! — вскричал он. — Всем вам на меня наплевать!.. Вы все в сторонке, а в ответе я один…

У Даши даже горло перехватило от такой несправедливости.

— Как же… как же ты можешь?.. Да я… Я же люблю тебя, Витя-я!.. — вырвалось у нее невольно.

Но тут вдруг с резким свистом зашумел воздух в шланге, словно свежий ветер в степи…

— Воздух! Воздух! — восторженно заорал Закорлюка-младший.

— Витя, воздух! — радостно вскрикнула Даша, бросаясь к Виктору.

Но тот только грубо отмахнулся от нее:

— А, не мешай! — Молоток трепетал в его руках, и он сам уже трепетал от нетерпения и счастья. И Даша не обиделась. Она знала, что в груди забойщика сейчас клокочет другая, великая любовь, — к ней она и не ревновала.

"А меня он не любит, ну и пусть! — думала она. — И пусть! Зато я люблю. И никто у меня этого не отнимет. И я счастлива, что люблю. И люблю такого, какой он есть, — грубого, неласкового, хорошего… И, может быть, когда-нибудь он это поймет и тоже полюбит…"

А Виктор, нервно врубаясь в уголь, думал о своем: "Ой, успею ли упущенное наверстать?! Надо успеть. Надо! Надо! Который теперь час? Ох, проклятый воздух, как ты меня подвел!" Но молоток работал ровно, воздуха в нем было много, и к забойщику стали возвращаться прежние спокойствие и уверенность.

"Что она такое сказала про любовь? — вдруг вспомнил он Дашу. — А! Ну да, конечно. И она и вся их семья меня, как родного, любят… даже неловко… А я обидел ее. Эх, нехорошо!.." — но ему некогда сейчас было думать об этом.

И он все рубал да рубал уголь, не ведая усталости… За его спиной появлялись в забое все новые и новые люди — он их не видел. Они переговаривались меж собою — он их и не слышал. Явился Журавлев он и этого не заметил. Он рубал уголь, уже позабыв и о Стаханове и о рекорде, весь оживленный азартом, счастьем и радостью привычного труда, в нем одном находя наслаждение и награду…

Он очнулся только в конце последнего уступа, когда увидел, что дальше идти некуда…

— Неужели все? — огорченно спросил он, опуская отбойный молоток.

Его тотчас же окружили люди. В темноте он многих не узнал.

— Все, все, Виктор! — радостно закричал дядя Прокоп. — Как раз и смене конец.

— А… сколько? — с тревогой спросил он.

— По моим подсчетам, сто пятнадцать, не меньше… Рекорд твой! Поздравляю!

— Ура-а! — закричала Даша, и все кинулись обнимать и целовать героя.

А он, еще хмельной от рабочего вдохновения, готовый еще и еще рубать, пожимал протянутые руки, отвечал на объятия и поцелуи и сам при этом бормотал что-то отрывистое, бессвязное и восторженное. Поцеловал он и Дашу, сам того не заметив; это был их первый поцелуй; он так и случился — в забое! — у обоих на губах и зубах поскрипывала угольная мелочь…

В откаточном штреке героя поздравил Светличный.

— Смотри! — показал он Виктору на нагруженные вагонетки и потом на люк, из которого щедрой струей падал в вагончики уголь. — Это все твой уголь! Семь железнодорожных вагонов, не меньше…

И Виктор покорно посмотрел на люк, словно в первый раз видел, и на струю угля, падающую в вагонетку. Да, хороший уголек, жирный, зернистый… Всего час назад стоял он нерушимой стеной в недрах земли, миллионы лет стоял, пока не приступился к нему Виктор… Теперь он пойдет на-гора — людям… И Виктор вдруг почувствовал, что нет на земле чести выше, чем быть шахтером…

Ну, шахтеры, пошли! — громко скомандовал он, и все шумной гурьбой пошли за ним по штреку.

Начиналось триумфальное шествие Виктора Абросимова, утро его славы…

На поверхности, у клети, его первым встретил Сережка Очеретин, весь какой-то взъерошенный.

— Врут, что ты сто пятнадцать тонн вырубил? — тихо, тревожно спросил он.

— Вырубил. И еще больше вырубать можно! — ответил Виктор.

— Так это… это ж чудо! — ахнул Сережка, хватая Виктора за руки. — Ты скажи как?

— Вон у Андрея спроси, он чудотворец… — смеясь, сказал Виктор, уже увлекаемый друзьями к выходу.

А у проходных ворот его ждала толпа… Никто не мог бы объяснить, каким неведомым путем пронеслась по поселку в раннее утро весть о рекорде, но все уже знали о нем; со всех сторон бежали к шахте люди, как бежали всегда, когда был на шахте праздник, или прибывал важный гость, или случалась катастрофа, — потому что все эти люди, и жены их, и дети жили, дышали и кормились шахтой…

— Товарищи! — закричал Нечаенко, вскочив на опрокинутую вагонетку. — Сегодня ночью у нас на шахте свершилось большое дело. Смотрите на этого человека, — показал он на Виктора. — Сегодня за смену он один вырубил больше ста пятнадцати тонн угля! Эй, Виктор! — весело крикнул он герою. — А ну-ка, покажись народу!

— Просим, просим! — раздались голоса. И вся толпа разразилась аплодисментами.

Виктор смущенно влез на вагонетку. Отбойный молоток был еще с ним, на плече, и Виктор был похож сейчас на солдата с ружьем. Таким он и стоял перед народом. На него смотрели тысячи глаз. Он видел их — они сияли лаской и любовью. Глаза народа… Даже в самых пламенных своих мечтах Виктор не мог ждать такого…

— Ура советским богатырям-шахтерам! — с силой закричал Нечаенко, и громовое шахтерское "ура" прокатилось над площадью. Откуда-то появились цветы. Щедрые, огромные осенние букеты; их было много. Они, как ливень, обрушились на Виктора, но Виктор каждый букет благодарно и бережно прижимал к сердцу и потом отдавал Даше и товарищам — сам он уже не мог с цветами управиться.