Книга первая

На ровном, как ладонь, поле, сплошь поросшем селином, гордо высится ореховое дерево. То ли оттого, что вступившая в свои права осень мягка и уступчива, то ли по какой иной причине, но дерево кажется надменным и самоуверенным. Оно как бы господствует над этим бескрайним полем. Часть его могучих ветвей устремилась ввысь, часть — похожа на распластанные крылья, готовые обнять все окрест. И даже сияющее в бездонном голубом небе солнце словно подчиняется дереву — чем ослепительнее его свет, тем царственнее, величественнее выглядит ореховое дерево.

Под сенью его трое юношей попивают чай, ведут между собой непринужденный разговор. Облик всех троих гармонирует с яркостью местности, легкостью и чистотой воздуха. Порой они громко смеются, перебрасываясь остротами, шутят, а порой вдруг становятся степенными, рассудочными, неторопливыми в речах.

Вот опять расхохотались, перемежая смех веселыми возгласами. Стихли голоса — и округа будто опустела. Но тишина длилась недолго. Богатырского сложения парень, лежавший на ворохе сухой травы, приподнялся, сел.

— Махтумкули, опять я забыл название края, куда собирается Човдур-хан. Напомни.

— Кандагар.

— Точно, Кандагар! Это за Бухарой или ближе?

— Не ближе и не дальше, — Махтумкули вылил из тунчи[1] остатки кипятка в чайник. — Это совсем в другой стороне. А у тебя появилось намерение отправиться туда?

— Не прочь бы, — охотно откликнулся богатырь. — Что я теряю? Ничего не теряю. А там новые края увидим, с новыми людьми познакомимся. Может, посчастливится встретить красотку с индийской родинкой.

— Ого, каков молодец! — воскликнул насмешливо третий парень по имени Ягмур и засмеялся. — Не так уж много тебе и нужно, оказывается — всего-навсего индийскую красотку!

— А ты как хотел! Думаешь, ограничусь меньшим, проделав такой путь? Обязательно посажу на круп коня одну из красавиц! Не последний раз заходит солнце, верно, Махтумкули?

— Согласен с тобой, Мяти-джан, солнце заходит не последний раз, и пока есть и желание и силы, надо брать от жизни свое — путешествовать, видеть, изучать… Надо постараться прожить жизнь со смыслом. — Махтумкули метнул испытующий взгляд на собеседника. — Жалко лишь, что в наши дни трудно осуществляются желания человеческие. Утром просыпаешься полон радужных надежд, но не знаешь наверняка, что ждет тебя после полудня. Вот ты убежден, что посадишь на круп своего коня красотку. А вдруг судьба отвернется, и ты очутишься в таком водовороте, из которого не выплывают самые отважные?

— Ай, поглядим! — безмятежно отмахнулся Мяти. — От предназначенного, понятно, не уйдешь, но меня занимает другое. Поговаривают, что Ахмед-шах[2] недалеко ушел от остальных любителей власти и корысти. Какой же в таком случае смысл тащиться к нему? К тому же он, говорят, из кизылбашей.

Ягмур выплеснул через плечо оставшийся на дне пиалы чай, возразил:

— Нет, он не кизылбаш, он афганец. Суннит, как и мы. По рассказам, справедливый, относится к подданным, как к собственным детям.

— Сказки! — разгорячился Мяти. — Ты наивен, Ягмур, как малый ребенок. Когда это шах был справедливым?

— А вот и был! Разве не слышал ты, о чем толковали минувшей ночью старики?

Махтумкули, медленно подняв веки, поочередно окинул взглядом спорщиков. Лицо его посуровело, строгими стали только что лучащиеся улыбкой глаза. Прислушиваясь к перепалке друзей, он перебирал собственные мысли об Ахмед-шахе Дуррани, о Човдур-хане…

Разговоры о том, что Човдур-хан якобы собирается к Ахмед-шаху в Кандагар и берет с собой много всадников, переходили из уст в уста, будоражили людей, ибо люди были не сторонними наблюдателями, а как бы и участниками предстоящего похода. Слухов было много — и похожих на достоверные, и не очень похожих. Настойчиво поговаривали о государственной мудрости и великодушии Ахмед-шаха. Однако некоторые утверждали диаметрально противоположное. Потому и Мяти с Ягмуром разных мнений придерживались.

— Как-то раз, — заговорил Махтумкули, дождавшись, когда спорщики на минуту примолкнут, — один обиженный жизнью бедняга отправился за истиной к Ануширвану Справедливому[3]. Придворные долго куражились над бедняком, и он наконец взмолился: «Почтенные! Я пришел сюда в поисках справедливости с другого конца земли. Не мучайте меня, а то я пожалуюсь Ануширвану и на вас!» Ему ответили: «Глупец! Минула неделя с тех пор, как отбыл шах к подножию престола Аллаха, а справедливость… ее унесла на своих крыльях птица Симрук еще до того, как омыли тело Ануширвана. Если ты действительно возжаждал справедливости, глупец, ищи ее на небе. Она там!»

Мяти невесело рассмеялся и повернулся к Ягмуру.

— Слыхал? Где — шахи, а где — справедливость? Вставай! Я сейчас покажу ее тебе!

Ягмур не проявил особой охоты к единоборству. Однако Мяти схватил его за руку, и они начали барахтаться на мягкой траве. Махтумкули подзадоривал:

— Держись, Ягмур! Держись, не поддавайся! Податливостью от противника не спасешься!

Стараясь не ударить в грязь лицом, Ягмур напрягал все силы. Да разве с этим чертом Мяти справишься! Его ручищи будто из железа — схватил запястья, сжал, хоть кричи от боли…

Неожиданно Мяти обхватил Ягмура за поясницу и с победным возгласом оторвал его от земли, приподнял, швырнул на копешку сжатой травы. Не удовольствовавшись этим, оседлал побежденного, обхватил широкими лапищами его шею:

— Ну! Показать, что такое шахская справедливость?

Махтумкули вскочил, набросился на Мяти:

— Покажи!

Почувствовав подмогу, сникший было Ягмур оживился. Вдвоем они свалили Мяти, уселись на него верхом. Теперь за горло держал противника Махтумкули. И спрашивал:

— А тебе показать, что такое несправедливость?

Он сделал ударение на слоге «не».

Не делая попытки освободиться, что, конечно, ему удалось бы без особых усилий, Мяти только свирепо вращал глазами и с нарочитой придушенностью хрипел:

— Девяти десяткам лисиц не справиться с одним львом! Отпустите, несчастные, пока я по-настоящему не зарычал!

Махтумкули оборотил на Ягмура смеющиеся глаза.

— Слышишь, что бормочет этот хвастун? Лежит под нами да еще угрожает. Что будем делать? Помнем его маленько? Или пожалеем?

— Пощадим, — сказал миролюбивый Ягмур. — Пусть восхваляет наше великодушие.

Он первым поднялся и стал растирать кисти рук, беззлобно ворча:

— Обрадовался, что аллах силой не обделил! Чуть руки не оторвал напрочь.

— Вставай, «лев», — поднялся и Махтумкули с поверженного противника.

Но Мяти вставать не торопился. Он подсунул ладони под голову и лежал навзничь, глядя в небо, словно безмятежно отдыхал. И желания его были мирными:

— Коли на то пошло, давай, Махтумкули, повтори то стихотворение, которое ты вечером читал. А мы с Ягмуром послушаем.

Махтумкули, уже принявшийся складывать в торбу пиалы, покосился на загорелое дочерна, крупной лепки лицо друга.

— Как видно, ты сегодня не помышляешь о работе?

— Никуда она не убежит, работа наша, — беспечно сказал Мяти, не меняя позы. — И ты не пытайся увести разговор в сторону. Мы не отстанем. До самого дома твоего будем идти следом и требовать.

— Давайте, давайте… От требований еще никто удовольствия не получал. И вы не получите.

— Пускай не получим. Посмотрим, в таком случае, какое удовольствие получишь сегодня ты от встречи с Менгли.

Мяти сел, глянул на друга и по виду того понял, что сказал не то: Махтумкули копошился со своей торбой, опустив голову, и отвечать как будто не собирался. Или его мысли уже в окрестностях Хаджиговшана? А может, о другом думает — об Ахмед-шахе, например? Как же! Определенно с Менгли своей уже разговаривает в мыслях!