Раздавая во все стороны удары, тесня и давя друг друга, все бросились вниз, к полю, на выручку своим командам.
Горилла ворвался в толпу футболистов, уже смешавшуюся с озверевшими «болельщиками», и одним взмахом расшиб череп судье, затем уложил обоих беков и одного форварда. Публика еще не успела понять, что происходит и кто кого бьет, так как горилла, размахивая длинными руками, разбрасывал всех вокруг себя, люди, разлетаясь, ушибали других, и казалось, что все поле кишит беснующимися и яростными драчунами, как отчаянный Фриц и малютка Ганс уже подоспели и потащили Гориллиуса к выходу.
Пьяный от ярости горилла чуть было не перешиб хребет и Фрицу. Но разглядев, что это новый его приятель и что жертв на поле уже осталось немало, послушно дал себя увести.
Машина быстро помчалась по улицам, а Ганс и даже отчаянный Фриц в восторге хохотали от невероятного приключения, отличного зрелища, от решительности и предприимчивости своего человекоподобного друга.
По пути им встретилось немало машин, мчащихся навстречу. Это ехала полиция, торопилась к месту происшествия скорая помощь. Уже в вечерних газетах появились заметки:
«БОЙ НА ФУТБОЛЬНОМ ПОЛЕ
В разгаре футбольной игры между командами Брюнхенского и Грюнхенского университетов бек команды грюньонцев, покойный господин Бресс, нарушил правила игры, случайно разбив лицо покойному господину Мейнингеру, чего не заметил судья, покойный господин Сивере.
Публика стала настолько горячо протестовать против нарушения правил игры, что один почтенный господин выбросился из верхнего яруса трибуны. В результате чрезвычайно горячих протестов, перешедших во всеобщую свалку, без признаков жизни на поле остались почти целиком обе команды, судья, 15 человек из публики. 23 человека тяжело ранены, и 10 — отделались незначительными ушибами».
Ганс и Фриц не могли прийти в себя от восторга:
— Вот что значит действовать, а не болтать языком. Пока мы там орали да свистели, он раз-раз да и укокошил десятки грюньонцев. Вот у такого существа следует и нам поучиться.
И они стали называть Гориллиуса учителем, как первые христиане называли Христа.
После этого приключения всем захотелось хорошо выпить. Друзья поехали за город, в какой-то дачный ресторан, где отлично провели время, позабавившись с молоденькой буфетчицей, выпив целую бочку пива, разбив окна в двух небольших коттеджах, изувечив одного полицейского и раздробив хребет породистому быку-производителю.
Ночь застигла их в маленьком баре на большой дороге, где они сидели обнявшись и пели песню, путая строфы из песни студентов Брюнхенского университета и рева, привезенного гориллой с Нижней Гвинеи.
Нам ничего не нужно,
Ой-ля-ля, ой-ля-ля.
Кроме крови тех кого мы не любим,
Ой-ля-ля, ой-ля-ля.
Наши кулаки ищут драки,
Ой-ля-ля, ой-ля-ля.
Наши языки ищут враки,
Ой-ля-ля, ой-ля-ля.
— Учитель, — говорил отчаянный Фриц заплетающимся языком, — я буду верен тебе до самой смерти. Располагай мною, учитель. Я всю жизнь искал такого учителя, как ты. Учитель, мы сделаем тебя царем и властителем, хочешь?
— Чего ж, мне к этому не привыкать. Я был хорошим вожаком горилльего стада, а среди вас, червяков, так тут и лягушка сможет стать вожаком…
И господин Гориллиус, вполне довольный своими первыми успехами, стал миролюбиво рычать себе под нос:
Наши маленькие детеныши, скорее начинайте убивать,
И тогда вы будете достойны называться гориллами
И сможете выбрать себе самку по вкусу
И забавляться с нею, когда хотите.
На этом кончается история первых успехов господина Гориллиуса в Европе и начинается другая история, которая, собственно говоря, и является предметом моего описания.
Глава четвертая. МЫ ГОРИЛЛЫ! МЫ ГОРИЛЛЫ!
«Моя душка, крошка Кэт! Я не могу найти таких слов, которые смогли бы передать тебе всю страсть и пламень охватившей меня любви. Я понимаю, что тебе очень трудно будет представить свою всегда такую благоразумную и выдержанную Элизабет в роли восторженной влюбленной. Но что делать, дорогая? Любовь не подвластна нашей воле. И молодая вдова может иметь душу девственной девушки.
Ты спросишь: кто он? О, душка Кэт, как трудно мне ответить тебе на этот вопрос. Он настоящий мужчина, идеал мужчины. Без сантиментов. Без размышлений. Он воюет и любит. Других дел он не знает. И с какой страстью он делает оба эти дела!.. Ах, Кэт!..»
Так писала Элизабет своей задушевной подруге.
«Уважаемая госпожа Хрупп! Примите поклон и благорасположение бедной, неутешной вдовы, оплакивающей своего незабвенного отважного супруга, отдавшего жизнь свою ради науки.
Я была бы счастлива, если бы увидела вас среди своих гостей, которые почтят меня своим присутствием на скромном рауте, имеющем быть в четверг, в пять часов вечера. Будут только свои, очень узкий и избранный круг.
Кроме того, не скрою от вас, будет один господин, недавно приехавший из Нижней Гвинеи и уже успевший завоевать в нашей стране очень большую известность. Я ничего не буду писать вам о нем, ибо что я ни написала бы, это будет настолько бледнее оригинала, что вы сочтете меня бездарной. Не сомневаюсь, что его приглашением я доставлю вам колоссальное удовольствие.
Итак, жду вас, дорогая госпожа Хрупп, вместе с вашим уважаемым супругом».
Так писала Элизабет самой знатной и влиятельной даме столицы.
А в это время в дымном зале маленького бара за грязными столиками сидела большая компания. Были здесь и студенты Брюнхенского университета из числа тех, которым учение никак не давалось, были и друзья отчаянного Фрица по прежним его похождениям — торговцы кокаином, принципиальные сутенеры и члены клуба самоубийц. Сегодня угощали малютка Ганс и отчаянный Фриц.
— Теперь нам деньги совсем не нужны, — хвастался малютка Ганс, — теперь мне уж не придется клянчить у папаши, пусть папаня поклянчит у меня на свои сосиски и сардельки…
— Жизнь — это драка, — философствовал отчаянный Фриц. — Тот, кто рассуждает да выдумывает себе всяческие жизненные преграды да условности, тот червь. Надо жить так: что хочу да что могу, то и делаю. Вот в чем мудрость. А на других наплевать. Другие пусть сами за себя думают. А вообще думают только черви. Гориллы не думают. Надо жить, не думая. Пусть за меня думают мои кулаки.
— Папочка спрашивает меня: «Что это ты такую моду выдумал носить коричневую рубашку?» — весело рассказывал малютка Ганс. — И так, говорит, обезьяна, а в этой рубашке совсем, говорит, обезьянище. Ха-ха! А я ему и отвечаю: «Не хочу больше быть человеком, а хочу стать обезьяной. Что хочу да что могу, то и делаю…»
Окружающие с удовольствием пили их пиво, с интересом слушали их странные речи и с любопытством щупали их коричневые рубашки цвета горилльей шерсти.
— В нас течет обезьянья кровь, — в упоении философствовал отчаянный Фриц, — и всякую человеческую кровь, которая течет в иных жилах, мы выпустим к чортовой матери. Эй вы, кто не хочет думать, кто не хочет считаться с другими, кто хочет жить, как живут звери, — идите за нашим учителем, за нашим вожаком, господином Гориллиусом!. Я поднимаю кружку за горилл, за Гориллиуса, за зверей!… Хох-хох-хох!..
В четверг состоялся раут у Элизабет Пиккеринг. Усиленный отряд полиции охранял квартал. Одна за другой к ярко освещенному подъезду особняка подкатывали машины, и из них выходили мужчины и дамы. Здесь был весь цвет нации. Министры, фабриканты, банкиры, политические вожди, дипломаты и несколько представителей науки и искусства.
