Записка была составлена в стиле и манере разбора произведений цензоров Главлита, но последовавшие санкции были значительно серьезней, чем просто изъятие и уничтожение тиража: решением бюро Калужского обкома от 9 января 1962 г. за выпуск этой книги директору издательства Сладкову был объявлен выговор, а главному редактору Левите – строгий выговор. 30 января бюро обкома изменило свое решение: «за потерю политической бдительности и партийной принципиальности, помещение в сборнике «Тарусские страницы» идейно вредных произведений» директору издательства был объявлен строгий выговор с занесением в учетную карточку, а главный редактор был снят с работы, и ему был вынесен выговор с занесением в учетную карточку. Этим же решением было обращено внимание заведующего Отделом пропаганды и агитации местного обкома КПСС Ананьева на отсутствие должного контроля за работой издательства, отмечена ошибка секретаря обкома Сургакова, давшего разрешение на выпуск сборника. В назидание местным издательствам, искушаемым столичными знаменитостями в надежде обойти «цензурные рогатки» на региональном уровне, было принято постановление «Об ошибке Калужского книжного издательства»[809]. Фактически центральный партийный аппарат взял на себя функцию последующего контроля, которую выполнял Главлит, усилив дисциплинарный и устрашающий эффект использованием возможностей.
Примером «двойной» предварительной цензуры по схеме – «Главлит – ЦК КПСС – Главлит» – может служить подготовка к печати в журнале «Новый мир» (1963, № 2) второй части пятой книги И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь». В записке Отдела культуры ЦК КПСС приводилось мнение Главлита СССР, что эта часть мемуаров, посвященная событиям 1943-1944 гг., не может быть опубликована в представленном виде, в связи с чем Главлит просит ЦК взять на себя рассмотрение этой рукописи. В заключении Отдела культуры (А. Романов, Д. Поликарпов, А. Галанов) говорилось, что автор слишком много внимания уделяет отрицательным явлениям и тенденциям общественной жизни страны, следствиям культа личности Сталина. По их мнению, И. Эренбург будто бы неоднократно намекал, что под влиянием культа личности советское общество в годы войны якобы начало обнаруживать признаки социального перерождения, «возвращения к дореволюционному прошлому» (новое законодательстве о браке, раздельном обучении школьников, введение формы для дипломатов, юристов, железнодорожников и т. д.). Но главной ошибкой, по мнению партийных цензоров, являлось его утверждение, что в атмосфере военных побед проявились тенденции отхода от принципов пролетарского интернационализма, стал насаждаться великодержавный шовинизм, получили поддержку антисемитские настроения. Для подтверждения этих странных умозаключений И. Эренбург делал ссылки на А.С. Щербакова, приводил его слова (например, такие: «Фронтовикам Бородино теперь ближе, чем Парижская коммуна»), выдавая его за одного из организаторов шовинистической кампании. Вспоминал о неправильном отношении к некоторым писателям, журналистам, дипломатам (В. Лидину, Е. Шварцу, К. Уманскому, Д. Ортенбергу и др.). Считалось, что И. Эренбург «раздувал» «еврейский вопрос», намекая, что лица еврейской национальности подвергались гонениям по обе стороны фронта. С ними зверски расправлялись фашисты в оккупированных областях (автор приводил много таких фактов, называя точные цифры жертв). Но с ними обращались несправедливо и в советском тылу: писателей травили в печати, журналистов и дипломатов не жаловали на работе, самому Эренбургу запрещали писать о боевых делах евреев – воинов Красной Армии…
Не могли смириться партцензоры и с выпадами писателя в их сторону, а именно в адрес «ответственных товарищей», ведающих вопросами литературы и искусства, которые выразились в словах одного из персонажей: «Все, чего они не понимают, для них заумь. А их вкусы обязательны для всех… В литературе хочешь не хочешь, а ври, только не так, как вздумается, а как хозяин велит»[810], и т. д.
При подготовке к печати первой части пятой книги мемуаров, которая была опубликована в «Новом мире» в январе 1963 г., И. Эренбург под воздействием указаний ЦК партии уже вносил поправки, которые касались его утверждений о государственном антисемитизме в СССР. Так, например, рассказывая о еврейском антифашистском радиомитинге, Эренбург указывал, что некоторых его участников «восемь лет спустя арестовали только потому, что они были евреями». В журнальном тексте он несколько смягчил свою оценку: «…арестовали только потому, что они входили в Еврейский антифашистский комитет». Также была внесена поправка в реплику Литвинова, которая содержала прозрачный намек на развивающийся в стране антисемитизм. В первом варианте он писал: «Литвинов добродушно сказал мне: “Будут резать” – кто и кого, он не объяснил». В журнальном тексте эта фраза изменена: «Добродушно сказал мне: “Боюсь, будет плохо…” – почему, он не объяснил».
В связи с наличием в тексте мемуаров И. Эренбурга большого количества «сомнительных» мест, печатание февральского номера «Нового мира», в котором была уже заверстана эта часть мемуаров, по указанию ЦК было приостановлено до того момента, пока И. Эренбург не внесет изменения в текст. Он снял фразу, приписываемую А.С. Щербакову: «Фронтовикам Бородино теперь ближе, чем Парижская коммуна», смягчил фразу о 1929 годе, заменив выражение: «когда ни спорить, ни мечтать еще не возбранялось» более обтекаемым: «когда легко было и спорить, и мечтать», сделал несколько других редакционных поправок. Но остальных необходимых исправлений не сделал, а вместо этого отправил текст в издательство итальянских друзей «Эдитори Реунити» и просил сообщить в Италию его просьбу, чтобы издательство не печатало никаких отрывков из пятой книги, за исключением первых десяти глав. В ЦК это расценили как оказание давления на решение вопроса об опубликовании его мемуаров и остались непреклонными, поставив редактора «Нового мира» А. Твардовского перед дилеммой: или будут внесены необходимые исправления, или публикация будет запрещена. Из пометы на документе видно, что цензоры успешно выполнили поставленную перед ними задачу: «В архив. Эренбург внес приемлемые поправки в материал для второго номера журнала. Дано указание номер верстать. Материал для третьего номера будет рассмотрен особо. Д. Поликарпов. 18.02.63 г.»[811]
Однако не все шли на компромиссы и соглашались вносить смысловые редакционные поправки в свои произведения. На излете хрущевской «оттепели» механизм контроля и подавления окончательно сложился в мощную и безотказную систему, сплавленную из трех сил – КПСС, КГБ и Главлита, действующих слаженно и в тесном взаимодействии, как своего рода сообщающиеся сосуды, попав в которые выбраться было невозможно. Казалось, что только обращение к самому «главному» спасет положение. В. Гроссман, солдат Великой Отечественной, мужество и бесстрашие которого воплотилось не только в его книгах, но и в поступках, лишенных какого бы то ни было компромисса, возможно, знал, что власть не потерпит правды, но боролся до последнего, как на фронте. Он обратился лично к Н.С. Хрущеву:
«Дорогой Никита Сергеевич!
В октябре 1960 года я отдал рукопись моего романа “Жизнь и судьба” в редакцию “Знамя”. Примерно в то же время познакомился с моим романом редактор журнала “Новый мир” А.Т. Твардовский. В середине февраля 1961 года сотрудники Комитета Государственной Безопасности, предъявив мне ордер на обыск, изъяли оставшиеся у меня дома экземпляры и черновики рукописи “Жизнь и судьба”. Одновременно, рукопись была изъята из редакций журналов “Знамя” и “Новый мир”. Таким образом закончилось мое обращение в многократно печатавшие мои сочинения редакции с предложением рассмотреть десятилетний труд моей писательской жизни.
После изъятия рукописи я обратился в ЦК КПСС к тов. Поликарпову. Д.А. Поликарпов сурово осудил мой труд и рекомендовал мне продумать, осознать ошибочность, вредность моей книги и обратиться с письмом в ЦК. Прошел год. Я много, неотступно думал о катастрофе, происшедшей в моей писательской жизни, о трагической судьбе моей книги. Я хочу поделиться с Вами своими мыслями. Прежде всего должен сказать следующее: я не пришел к выводу, что в книге моей есть неправда. Я писал в своей книге то, что считал и продолжаю считать правдой, писал лишь то, что продумал, прочувствовал, перестрадал. Моя книга не есть политическая книга. Я, в меру своих ограниченных сил, говорил в ней о людях, об их горе, радости, заблуждениях, смерти, я писал о любви к людям и о сострадании к людям. В книге моей есть горькие, тяжелые страницы, обращенные к нашему недавнему прошлому, к событиям войны. Может быть, читать эти страницы нелегко. Но, поверьте мне, – писать их было тоже нелегко. Но я не мог не писать их.
