Машины во дворах казались валунами ледникового периода. И не было никакой возможности сдвинуть их с места.

Хрустальным звоном звенели над улицами искрящиеся инеем провода. Застыли троллейбусы и трамваи, нарядная бахрома сосулек свисала с их белоснежных крыш. Подземные переходы напоминали огромные холодильники, доверху заполненные льдом.

Утренний мир был чист и радостен.

Взрослые ходили по городу озабоченно и осторожно; они скользили, падали, чертыхались. А дети — ликовали. Детвора заполнила весь город. Раньше и представить себе нельзя было, что в городе, оказывается, столько детей! Сломя голову они носились по свободным от машин улицам; на санках, на фанерках, на задах съезжали с горок. Их штаны, вытертые уже до блеска, сверкали, словно утренний лед на солнце.

Но за день солнце сделало свое дело. Лед стал таять.

Широкими темными потоками вода уходила в реку, в открытые люки. Взрослые сосредоточенно, методично откалывали от ледяных глыб куски, и те плыли по проезжей части улиц, словно по реке в ледоход, покачиваясь и крошась.

Отцы города смотрели и радовались: он обретал привычный вид. Обычный, будничный вид. Горожане могут спать спокойно.

Ледяной континент был безжалостно, словно землетрясением, разрушен и расколот на отдельные островки. Островки были уже обречены.

Затих ребячий смех. Померк шпиль Петропавловки. Спустил паруса кораблик Адмиралтейства. Конь императора вновь гордо, попирая змею, не опуская копыт, возвышался над гром-камнем. Статуи в Летнем саду плакали, не отворачиваясь, не скрывая слез, — словно малые дети.

Дольше всего держался лед в галерее Двенадцати коллегий. Он забил галерею плотно, от низа до верха, и казалась она длинным, насквозь промерзшим аквариумом. В лед — то здесь, то там — вмерзли рыбины, ракушки, водоросли, и учителя зоологии почти месяц приводили школьников на стрелку Васильевского — «для наглядного урока». Ребята осторожно гладили холодные стенки «аквариума» и вспоминали то необыкновенное, праздничное утро, когда весь город был ледяным.

В отблесках вечернего — уже весеннего — солнца аквариумная тюрьма, ледяная глыба Двенадцати коллегий, была особенно прекрасна!

Девочка? Стрекозка? Психея?

Умер мой двоюродный брат, умер на даче. Узнав об этом, я поехал туда — пока Володю не увезли в морг… Да и вообще, может, помощь какая-никакая нужна?

Брат моложе меня на десять лет, виделись мы редко, но перезванивались часто, а главное: я знал, что живет на свете такой человек — мой брат Володька, и мне от этого осознания уже хорошо.

Теперь его не стало.

…Володя, молодой, казался еще моложе, чем при жизни. Смерть, видимо, легкой была. И она не успела еще завладеть всем человеком. Лицо сохраняло живое мускульное усилие.

На даче — полным-полно родственников. Моя помощь не нужна. К чему же путаться под ногами?

Мы, — все, кто там был, — выпили по стопке, помянули усопшего.

Я снова взглянул на брата, мысленно попрощался с ним и, не говоря никому ни слова, пошел на станцию.

День был душный. Разгар лета. Над дорогой висела пыль и даже не задумывалась о том, что лежать ей было бы удобней. С озера доносились крики, визг, смех. Жизнь шла своим чередом — и только уже не было в ней Володи, моего брата…

Я сошел с дороги, лег в теплую траву под невысокий клен и закурил. Подо мной была земля, с четырех сторон — травные стены, сквозь узорчатые листья пробивалось не знойное сейчас, а ласковое, доброе, мохнатое солнце. Доверчивая тишина окружала меня. Мир — зеленый, золотистый, легкий — глядел в мои невеселые глаза.

Кажется, я задремал.

Очнулся от странного ощущения, знакомого многим: кто-то — рядом; но кто — ты не видишь.

Я, приподнявшись на локтях, огляделся — вроде бы и в самом деле никого. Тихо — как и прежде. Сухие травинки щекотали мне лицо. Какой-то муравьишко деловито полз по ладони. Подрагивала нижняя ветка клена, а вершина его была едва различима в немыслимой вышине — высоко, высоко, в самом небе.

Я опять лег на землю и прикрыл глаза.

Мне не хотелось уходить из этого мира. Блаженная истома окутывала меня с ног до головы. Свет и тень, тень и свет… покой, уют, безмолвие… Я дышал в едином ритме с землей, я был частью ее теплого живого тела.

И вновь ощутил: кто-то рядом.

Легко прошелестела трава, заструился воздух, слегка поблек солнечный свет.

Видение возникло надо мной.

Как мне показалось, нечто зеленое, прозрачное среди зелени… Телесное? Девочка с огромным бантом? Или это стрекозиные крылышки? Стоит ли она на земле? Парит ли в воздухе?

Склонив голову, девочка разглядывала меня. С любопытством. А может быть, с недоумением… Молча, пристально.

Глаза ее — два буравчика.

Я поежился.

— Кто ты? — спросил я, едва разлепляя пересохшие губы.

Девочка ничего не ответила. Она все так же пристально смотрела на меня.

— Почему ты здесь? Откуда ты?

Но опять — ни слова в ответ.

Я с силой надавил пальцами на веки, быстро открыл глаза — девочка не исчезла. Протянуть к ней руку я почему-то не решался.

— Скажи: когда я умру? Сейчас? Ты за мной?

Девочка засмеялась, не разжимая губ. Смех ее был тих и нестрашен. Она покачала — бантом? крылышками?

И снова заструился воздух, зашелестела трава. Но свет не стал меркнуть — он засверкал еще ярче, узкий солнечный луч радугой вспыхнул у меня перед глазами.

Я зажмурился. Открыл глаза — девочки рядом не было. И нигде не было.

Какая-то пичуга с нижней ветки клена, нависшей над головой, смотрела на меня. Ее маленький клюв был хищно нацелен мне прямо в лоб, но блестящие бусинки птичьих глаз откровенно смеялись над случайным в этом мире человеком.

Во имя…

Во всем виноваты были, конечно, родители. С самого начала! Во всем! Это же надо додуматься — дать мальчику имя: Зиновий! «Зинкой» — или еще и того хуже: «Зинкой-корзинкой» — дразнили его и во дворе, и в детском саду, и в школе. Все детство было отравлено этим: «Зинка!» — даже если и произносилось оно мальчишками и девчонками безо всякого злого умысла, просто так, по привычке… Да тем, пожалуй, и обиднее!

Поэтому вырос Зиновий угрюмым, нелюдимым; товарищей всегда у него было мало. И видимо, поэтому еще в детстве решил он стать юристом: зная законы, бороться за попранную справедливость.

В университете Зинкой его не называли, но Зиновий постоянно смотрел на однокурсников исподлобья — все время опасался насмешки.

После первого курса Зиновий, записавшись в стройотряд, поехал в конце июня на Север.

…Среди ночи поезд остановился.

— Город С. — столица Автономной республики. Стоянка — тридцать минут, — разнеслось по вагонам.

Зиновию не спалось. Да и какая это ночь?! Светлым-светло! Так в Ленинграде, наверное, и не бывает.

Юноша вышел на перрон, побродил вдоль состава, покурил.

Словно подталкиваемый кем-то, вышел на привокзальную площадь.

Странное беспокойство овладело Зиновием. Он знал, что в городе этом — впервые, но все вокруг казалось ему знакомым. Вот эта площадь — «ватрушка», с чахлым сквером посредине. Вот этот длинный темный дом, дугой охватывающий полплощади… Вот здесь должна быть улица — широкая, немощеная, грязь по колено; если пройти чуть дальше — дома старые, бревенчатые… Руку готов дать на отсечение, что так и есть!.. Чтобы проверить себя — пересек площадь, нашел улицу, свернул на нее. Все так и было! Побрел дальше. Шел медленно, — медленно узнавая все, что окружало его сейчас, и уже не удивляясь.

Вскоре вышел еще к какой-то площади.

«Здесь должен быть памятник!»

Памятника не было.

Сквер… да, сквер был… тяжелая, грубая ограда, дорожки… всё на месте… А памятника не… «Но он здесь стоял! Стоял!» — в отчаянье закричал про себя Зиновий. Он видел: вот она, фигура какого-то человека, задумчиво склонившего голову… в правой руке что-то держит… не разглядеть… и на постаменте какие-то слова и цифры… Кажется, буква «З»… или цифра «3»… — нет, не разобрать… Как будто и четко видно, но отчего-то не разглядеть… Хорош ли был памятник или плох — какая разница; главное: он здесь был! Но напрасно напрягал Зиновий зрение, напрасно ощупывал рукой воздух: пустота была перед ним.