— Милиция может прекратить дело, Антон Петрович. Не сумеют доказать.

Прокурор укоризненно покачал головой:

— Нехорошо, Черниченко. Это называется самомнением — считать, что только вы справитесь с какой-то задачей.

— Но, Антон Петрович, ушло же время, весна ведь! И потом, вещественные доказательства, пули… Создается превратная картина…

— А если кое-кому кажется, что превратна созданная нами картина?

— Так есть свидетели… Косвенные улики…

— Свидетелей, Черниченко, с таким же успехом опросит милиция. И разберется в уликах, на то розыск у них существует. Вот когда он не разберется, тогда мы с вами скажем свое слово. Поможем, в крайнем случае подключимся. А пока… пока у меня к вам все. Желаю успеха.

Он вышел, поскрипывая мерцающими сапогами.

Блазнюк был доволен и недоволен собой.

С одной стороны, — правда, ради соблюдения законности! — в какой-то мере выполнена дурацкая ляхинская просьба. С полным правом можно ему сказать, что прокуратура расследования не ведет, а с милицией пусть сам разговаривает, если хочет. Во всяком случае, ему, Блазнюку, можно не давать Ляхину объяснений, почему да отчего «не прислушивается к мнению товарищей, далеко не безразличных к происходящему в районе», как любит выражаться Иван Якимович. Нет канюконского дела в прокуратуре — и все! Но, с другой стороны, дело перейдет милиции, а там… Там улита поедет — подумаешь, дело о браконьерстве! — и может действительно никуда не приехать. В этом отношении Черниченко прав, пожалуй. Но и прокурор Блазнюк тоже прав, ему не в чем упрекать себя. Разве у него есть основания не верить в оперативность работников милиции? И потом, в конце концов, прокуратура всегда сможет вмешаться, хотя бы даже в порядке надзора. А пока пусть Черниченко привыкает к дисциплинке, не думает, что на нем одном свет клином сошелся, — хороший парень, но следует несколько охлаждать его горячность, юстиция обязана быть выдержанной…

И все-таки, не находя никакого криминала в своих поступках, он испытывал чувство, с каким мальчишкой возвращался домой, получив в школе двойку за поведение.

А Черниченко закуривал новую папиросу. Погасив спичку, остановил взгляд на злосчастной сургучной капле, которую безуспешно отскребал с половицы прокурор. В это мгновение зазвонил телефон.

— Паша? — удивился Черниченко, подойдя к аппарату. — Ах да, ты же в ночь сегодня! Настроение? Настроение такое, что… Ты откуда? Звонишь, говорю, откуда? Нет, не могу, тут один свидетель появиться должен. Именно сейчас. Слушай, ты лучше загляни, все равно мимо проходить. Да, буду на месте! Не десять и не пятнадцать минут, дольше буду!

Он с силой положил на рычаг трубку — никакого желания «рассказать кое о чем» Пашиным горнякам у него не было, тем более сегодня. И ради чего вздумал Рогожев пропагандировать на руднике криминалистику?

— Заносит же тебя, однако! — встретил он приятеля, когда тот появился на пороге. — Какой из меня лектор, сам подумай! Чего я им буду рассказывать? Шейнина пусть лучше читают, в сто раз интересней получится!

— Ты меня не так понял. — И, как прокурор недавно, Павел без приглашения уселся за следовательский письменный стол. — Ребятам из голубевской бригады надо объяснить толком, как это у Бурмакина с Канюковым получилось. Ты извини, может, я преждевременно, но нельзя было молчать, понимаешь? А теперь хотят посоветоваться с тобой, чтобы показательный процесс и всякое такое…

— И всякое такое? — с невеселой усмешкой переспросил Илья.

— Ну, например, в газету…

— И процесс показательный, значит?

— Ну да… а чего ты так? Вроде с иронией, что ли?

Волоча ноги, будто они перестали сгибаться, Черниченко приблизился к столу и, трогая подбородком пуговицу на груди, сказал:

— Без иронии, Паша, какая к чертям ирония… Приказано передать расследование милиции, в новые руки… Так что, боюсь, показательный процесс не состоится. Ну и… пока у меня к вам все! — с горечью передразнил он Блазнюка.

Рогожев посмотрел на него с откровенным недоумением.

— Объясни, чего ты в бутылку лезешь? Ну, передашь в милицию, там проведут следствие и — в суд. Так я понимаю? Или обиделся, что в некотором роде поработал на дядю, жалко передавать?

— Эх, Паша, Паша! — Черниченко обогнул стол и, подойдя к приятелю, облокотился на его плечи. — Ни черта ты, Паша, не понимаешь! Следствие — это тебе не теорему доказать на бумаге. О тонкостях говорить не буду, поверь на слово: зашиться может Махоткин в таком деле. Запутает его Канюков.

— А ты?

— Что — я? Я отстранен. Вот так… — с горечью объяснил Черниченко.

Рогожев запрокинул голову, чтобы увидеть лицо стоявшего за спиной приятеля, и рассмеялся. Не очень весело, но явно без наигрыша. И у Черниченко, ошарашенного этим неожиданным равнодушием к совершающейся ошибке, сразу пропало желание продолжать разговор.

— Смешно, куда там! — сказал он, кривя рот, а Рогожев опять рассмеялся, на этот раз еще веселей даже.

— Сердишься? — спросил он.

— Чего на тебя сердиться?

— Точно, ведь на дураков не сердятся? Да, Ильюха? — Рогожев встал и, напирая грудью, загнал следователя в угол. — А ведь дурак-то не я, а ты, верно тебе говорю! Правда, после беседы с Иваном Якимовичем о Бурмакине я тоже полным идиотом себя чувствовал. Но сегодня еще один разговор состоялся на ту же тему…

— С кем? — насторожился Черниченко. — Разве Крутых вернулся уже?

— Нет, я с другим высоким начальством говорил. Эх, надо было тебе послушать! А то как спичка: загорелся, а чуть дунули — и погас!

— Ладно тебе, скажи лучше, какое начальство. Из края?

— Какое? — Рогожев тянул с ответом, нетерпеливое любопытство друга забавляло его. — Говорю, здорово высокое — общественность! Вела разговор вся проходческая бригада Голубева, да еще ребята с обогатительной фабрики были.

Черниченко разочарованно хмыкнул.

— Ты не хмыкай, а лучше подумай как следует, — посоветовал Рогожев. — Его величество народ, понимаешь?

Скрипнула, приоткрываясь, дверь, и ухмыляющийся Алексей Ежихин, убедясь в отсутствии прокурора, показывая на Рогожева пальцем, сказал устрашающим густым басом:

— Точно он, гражданин начальник! Я его знаю, тот самый!

От Ежихина попахивало перегаром, и Черниченко, пряча невольную улыбку, — хорош, показания давать явился! — совсем не по-уставному спросил:

— Ты хоть помнишь, зачем пришел?

— А трояк взять до получки, — серьезно объяснил Ежихин, потом лукаво прищурил один глаз. — Ладно, не бо-ойсь! Дядя Саша Заеланный к тебе направил, в помощники. Сказал, что один ты не выдюжишь против Канюкова.

Рогожев тронул следователя за рукав:

— Один, Илья! Тебе ясно?

Черниченко ему не ответил; он повернулся к веселому свидетелю, по-ежихински плутовато щурясь:

— Значит, говоришь — один? А ну, дай-ка махорочки завернуть!

Ежихин протянул следователю кисет. Скручивая толстенную папиросу, наблюдал за ним краем глаза и удивлялся недавней своей растерянности: Ведь он же не один действительно! Испугался, что дело может быть прекращено, если им будет заниматься другой дознаватель? Ерунда. Вернется Крутых, тот все поймет, обязательно поддержит. И дело прекратить не позволит. И он, Илья Черниченко, не позволит прекратить, никто не позволит, потому что это не только Бурмакина и Канюкова дело. Вон сколько еще проходит по нему людей — старик Заеланный, Пашка Рогожев со своими ребятами из рудника, даже этот вот баламут Ежихин. И они не только просто проходят, это же их кровное дело! Черниченко вспомнил Канюкова, отказывающегося подписывать протокол, его самоуверенную усмешку: «Валяй, доказывай, желаю успеха!» Неужели все еще думает повернуть по-своему?

Он прикурил самокрутку и закашлялся — ежихинский табак оказался чертовски крепким.

— А знаешь, Алексей Батькович, махорка у тебя что надо! — сказал Черниченко, хлопая Ежихина по плечу. — Прямо аж мозги прочищает. Добра!..

1962