Дверь открылась. Человек, как и Тыннов до него, приостановился на пороге, как будто граница между ярким освещением снаружи и рассеянным светом внутри самолета была вещной, хотя и невидимой — как стекло.

— Т-ты? — услышала Анастасия Яковлевна растерянный вопрос пилота. — В-вы?

Происходило что-то неожиданное — так не встречают людей, которым надо бросаться на шею.

— Кто это? — с тревогой спросила Анастасия Яковлевна. — Владимир Федорович, кто пришел?

Пилот не ответил.

Но в тревожной тишине зазвучала, сразу притупив тревогу, забавная, как детский лепет, скороговорка эвенка:

— Пришел? А голова у тебя есть, глаза у тебя есть? Смотри: оба живой, оба теплый, полный ведро мяса — это что? Наверно, Николай Тыннов гриб мухомор ел, видит, чего нет? Зачем ты мне скорей-скорей кричал, соболя не давал убить, когда Орон его нашел? Два соболя пропадали! Дурной ты человек! — Эвенк гневно махнул рукой. — Дурак!

Ольхин все еще стоял в проеме двери. Он ждал не такого приема-ведь спасал этих людей от голодной смерти, ему ноги должны целовать, плакать от радости! Ради чего, спрашивается, он отказался от единственного в жизни законного фарта, нахально лезущего в руки счастья?

— В цвет угадал, корешок, — сказал он с горькой усмешкой эвенку. — Точно, дурак! Чокнутый молью! Рогатик!

— Господи, так это — вы! — радостно выдохнула вдруг Анастасия Яковлевна и, от волнения, шагнула не к двери, не к Ольхину, а к печке, и остановилась, потеряв ориентировку. — Как хорошо, что именно вы…

Ольхин увидел ее лицо — счастливое, словно бы освещенное изнутри — и вспомнил, что ничего этого не было. Ни жертвы красивой жизнью, ни решения повернуть к самолету ради кого-то. Там, на сопке, когда он взглянул вниз, туда, где должен был взять компас, и еще дальше, на уходящую в бесконечность тайгу, — ему вдруг опять стало до дрожи холодно, словно уже прикоснулся к мертвецу. И единственный шанс спастись — немедленно, сейчас, оказаться среди живых. Это тогда подумал он о самолете и людях в нем, потому что к ним было ближе и вела дорога — след, проложенный человеком с овчаркой на поводке. Потому что невмоготу стало без людей и потом невмоготу будет среди людей — без их тепла. Этому научила, нашептала ему пустыня тайги — тихонько, на ухо, и он повернул назад, навстречу человеку с собакой, знающему самую короткую дорогу к людям. Чтобы сказать: делайте что хотите, только не гоните прочь. Потом, оттаяв около этого человека, оказавшегося совсем другим, понял, что, спасая себя, может спасти еще двоих.

— Ладно, — сказал он, — колода разобрана. У всех свои козыри. Теперь толкуйте с ним, — ой движением головы показал на эвенка. — Насчет транспортных расходов и всего прочего. Понятно?

Он посмотрел на пилота — и встретил слепое лицо зрячего. Пилот молчал: "собаке собачья смерть" сказал он недавно. Но Ольхин по-своему понял его молчание. Он движением плеча сбросил сетку, запустил руку в нее и шмякнул о нол тяжелый брезентовый мешочек.

— Вот, можете взять на сохранение без расписки, — сказал он и толкнул мешок ногой. — Разъяснения буду давать на следствии, вы, по-моему, не уполномочены. Меня эта падлюка умотала до того, что ноги не держат. И замерз, как собака. — Ольхин снова пнул золото, стряхнул с ног сапоги, снял прожженную в нескольких местах телогрейку и, потеснив эвенка, лёг. — Со всеми вопросами обращайтесь к моему корешку Николе, а я вырубаюсь. Считайте, что минут на шестьсот умер.

— Молчи, слушать надо! — сказал эвенк и сам наклонил голову на плечо.

— Кажется, что-то каплет, течет… — сказала Анастасия Яковлевна.

— Нет, слушай еще, — покачал головой эвенк.

Теперь все услышали низкое, нарастающее гудение, и пилот, забывая, что не может делать резких движений, бросился к двери распахнул ее, запрокинул к небу лицо.

И совсем не там, куда он смотрел, из-за освещенных солнцем зеленых вершин сосен выдвинулся показавшийся громадным маленький четырехкрылый самолет, тоже зеленый, задвинулся за другие сосновые вершины и, видимо, сделав круг, снова проплыл над головой пилота, покачивая крыльями. Теперь он летел так низко, что казалось, вот-вот заденет лыжами сосны. Было видно, как через борт его перевешивается голова в шлеме, как ослепительно вспыхивают, отражая солнечный свет, очки летчика. И как отделяется от самолета что-то ярко-красное и падает за вершинами самых ближних сосен.

— Вымпел! — закричал, разорвав начавшие подживать губы, пилот и, не обращая внимания на боль, бросаясь к месту падения, еще громче крикнул оставшимся в самолете: — Вымпел сбросили, пор-рядок!

Эвенк поднялся, стал облачаться в свои шкуры.

— Хорошо, оленей теперь вести не надо, теперь другой самолет прилетит, который так крутит, — он поднял над головой руку и кругообразными, широкими движениями медленно поводил в воздухе коричневым пальцем с черной каемкой ногтя.

1967–1968

Это не опечатка — такая фамилия (прим. книгодела)