Ежихин сидел верхом на завершающем венце сруба, выпиливал гнездо для стропилины. Крупные сосновые опилки порскали из-под ножовки и, подхваченные ветром, легкими белыми снежинками падали наземь. Одна из них угадала в любопытный глаз младшего ежихинского отпрыска — трехлетнего крепыша Кольки, с задранной головой следившего за работой отца. Колька зажмурился, принялся тереть глаз грязным кулаком.

— Три к носу, Колюха, — посоветовал сверху Ежихин, искоса поглядывая на сына.

По Колькиным пухлым щекам, оставляя светлые дорожки, катились слезы. Тем не менее он вовремя усмотрел подходившего Заеланного, опасливо подгреб ближе к себе собранные в кучу колобашки — вдруг незнакомый дядька отнять задумает?

— Не отыму, не робей! — успокоил его Александр Егорович. И, прикрываясь ладонью от летучих опилок, крикнул. — Бог в помочь, Алексей!

— Не помогает бог, — ухмыльнулся Ежихин. — Не хочет.

Заеланный опустился на лиственничный чурак, пальцем попробовал, не клеится ли проступавшая на нем смола. Неторопливо достал кисет.

— Это он оттого не хочет, что участок ты непутем выбрал. Эвон на каком отшибе, ровно в поселке места не стало.

Притиснув коленом ножовку — чтобы не упала вниз. — Ежихин выгнул колесом грудь и, раскинув руки, благостно потянулся. С явным довольством повел вокруг себя лукавыми глазами, задерживая взгляд на склоне зарастающей буйным сосновым подростком солки.

— Так, Егорыч, и задумано было, чтобы в отшибе, на глаза не лезть людям, — сказал Алексей.

— А тебе что — глаза? Деньги фальшивые печатать хочешь?

— Настоящих девать некуда, стены оклеиваю заместо обоев, — пошутил Ежихин.

Старик поперхнулся махорочным дымом, покашлял.

— Тоже дело. Однако все на стены-то не клей, плотников лучше найми. А то все один корячишься.

— Вдвоем, одному где управиться. Мне вон Колюха пособляет.

Александр Егорович, не принимая шутки, постучал ногтем по лиственничному обрезку, на котором сидел, пошлепал бескровными губами:

— Таких чертей на одиннадцатый ряд поднимать, а? Смотри, с килой ходить будет неладно:

— Я, Егорыч, такую-то листвяжину на плече унесу куда хошь. Понял?

— А ты шибко не хвастай. Не везде и твоя сила выдюжит. Людьми не брезгуй — помочи попросить.

— Не брезгливый, — опять усмехнулся Ежихин. — Вчерась только оксовскому завскладом кланялся, чтобы помог.

— А помог?

— Без него, Егорыч, пропал бы. И стекла дал, и пятидесятки на полы. И скажи, магарыча две пол-литры пришлось, ясное дело, поставить, а получилось не дороже, как если бы по казенной цене. Совестливый мужик!

— Совестливый, говоришь?

Странные, недобрые нотки в голосе Александра Егоровича заставили Алексея Ежихина снова засунуть под колено пилу, за которую было взялся.

— А скажешь — нет?

— Бессовестный, скажу! Об него людям — мараться только, верно, что не брезгливый ты, Лешка. Он же тебе, гнилая его душа, государственный матерьял краденый продает да еще пол-литру требует, вроде как за хоро-шесть, Могешь ты это своей головой сообразать?

Алексей дурашливо передвинул на лоб шапку, насмешливо прищурился.

— А ты соображаешь своей, что мне дом надо строить? Где я тес или стекло брать буду, ежели в райпе нету?

Но Заеланный не собирался умолкать.

— В том, парень, и суть делов! Матерьял есть, только у нас в торговой сети не наблюдается. А почему? — Последовала многозначительная пауза. — Потому что не требуем, поближе ищем. Чтобы с магарычом. Потворствуем то есть. Вот ты бы подсказал кому следует, тогда…

— Это пускай подсказывают кому надо, я малограмотный, моя хата теперь вовсе с краю. — Подмигнув, Алексей похлопал ладонью по срубу — ласково, как по шее работящего коня.

— С краю… Хата еще ништо. Лишь бы душа на хуторе не жила, не дичала. К тебе, Алексей, однако, вопрос у меня есть. Я со следователем Ильюхой толковал опять нонеча, он говорит — свидетелям полагается быть в таком деле. Ну, что Канюков поперед Бурмакина шел за зверем. А свидетели, сам понимаешь, я да ты.

— Не, — решительно отмахнулся Алексей. — Не пойдет. Я, Егорыч, ничего не видал и не слыхал.

— Да мы ж с тобой вместе…

— Не, — перебил Ежихин, — я сам по себе. Пускай милиция разбирается, за это ей деньги платят.

— Тут дело в справедливости, ты пойми…

Алексей выдернул из-под колена ножовку, вставил в начатый рез.

— Иди, Егорыч, гуляй. У меня дело стоит, план не выполняется. Баба премии лишить может. Так что давай иди. Дуй.

И зашоркал ножовкой.

Но Александр Егорович только вздохнул и, опираясь на руки, поискал для тощего своего зада более удобное положение — отсидел. Покачав головой, спросил:

— Выходит, справедливость тебе ништо? А?

Ежихин не ответил, и старик, подождав, с нарочитой серьезностью обратился к Кольке, строившему что-то из колобашек:

— Видал? Вырастешь — совестно тебе будет за отца, это уж точно. Если человеком вырастешь. А человеком, однако, враз не станешь при таком батьке, ежели другие не пособят.

Он встал, разогнул спину.

— Верно, что надо мне идти. Отцу твоему, парень, лучше вон с Ганей разговоры разговаривать, — глазами показал Александр Егорович на проходившего мимо Кустикова, будто Кольку и вправду могло интересовать это. — С Ганей ему сподручнее, чем со мной. Антиресней.

И в самом деле окликнул:

— Эй, Ганя! Зайди с человеком покурить, побеседуете, как шило на мыло сменять. — Не прощаясь, он зашагал прямо по липкой, чавкающей земле, высматривая, где ловчее будет перебраться через наполненный талой водой кювет.

Кустиков осторожно снял с плеча новую, сплетенную из краснотала нехитрую рыболовную снасть — морду. Норовя уберечь сапоги от грязи, подошел к срубу.

— Чего звал?

— Шибко ты мне нужон, звать тебя, — нелюбезно ответил Алексей, но погодя объяснил: — Егорыч это почудил, смехом.

Ганя стрельнул бесцветными глазками в спину уходящего старика, ругнулся. Потом, доставая кисет и усаживаясь на чурку, с которой только что поднялся Заеланный, пожаловался:

— Пристал. Да еще спина, — он снова выругался, — ни согнуться, ни разогнуться.

— Реку городить будешь? — небрежно поинтересовался Ежихин.

— Загородил. Не реку, ключ. Реку разве дадут загородить? Общественный рыбнадзор. Теперь ни к чему подступиться не позволяют, ни к рыбе, ни к зверю. Скоро такой закон придумают, что и дышать не моги.

— А надо бы для тебя такой закон выдумать. В единоличном порядке! Ведь ежели тебе дать волю — все живое да годное враз переведешь в деньги. Скажи — нет?

Ганя ничего не пожелал сказать.

Ежихин отложил ножовку и ловко, одним ударом топора, сколол еще одну колобашку, швырнул сыну. Оставалось подчистить пропил долотом.

— Место выбрал, однако! — не то позавидовал, не то похвалил Кустиков, оглядываясь вокруг. — Никто не видит.

— Егорыч хаял, — вспомнил Алексей.

— По дурости, — фыркнул Ганя. — Тех же хариузьев поймаешь, так без всякого домой принести можно. Разговоров лишних не будет.

Он курил, время от времени слюнявя палец и примачивая самокрутку, чтобы не горела слишком быстро, — экономил табак. Ежихин, передвинувшись по бревну к месту следующего гнезда, некоторое время работал молча, не глядя на Кустикова. Потом без особого интереса спросил:

— Яшку-то не видал?

— Якова Иваныча-то? — подчеркивая, что по имени-отчеству величает, не фамильярничает, уточнил Ганя. — С Татьяной переназывал мне в больницу завтра придтить. А тебе чего?

— Так, — буркнул Ежихин.

— Скажи ты какая напасть на человека! Ни за што ни про што пострадать пришлось, ай-яй-яй!

— Друзья в красных погонах разберут, за што или ни за што, — усмехнулся Алексей.

Кустиков насторожился.

— Милиция?

— А кто же еще?

— Чего им разбирать?

— Найдут. Ильюха-следователь копает уже.

— Чего ему копать?

— Знает, поди. Зря в тайгу бегать не стал бы.

— Обязан бегать, порядок такой, — сказал Кустиков. — Хошь не хошь, а беги. Служба!