— Он что вам, родня какая — Валентин Бурмакин? — строго, чтобы оборвать разглагольствования старика, спросил Черниченко.

— Такая же, как и тебе, — тут Александр Егорович увидел, что Ежихин берется за топор. Забывая о следователе, закричал: — Эй, Алексей, погоди! Погоди, слышишь? Я дров нарубаю, ты варевом занимайся.

Упираясь ладонями в колени и сильно нагибаясь вперед, Заеланный с трудом встал с нарты. Распрямляя спину, пожаловался:

— Хоть не садись вовсе. Опосля, пока не разомнешься, поясницу ровно у кого в долг взял. Чужая, и никаких.

— Ладно, нечего тебе, — нахмурился Черниченко. Круто повернувшись, — так, что чуть снова не соскочил с лыж, — он спросил не у Александра Егоровича, а у Ежихина, хотя тот находился дальше:

— Каких дров-то надо? Я схожу.

— Железных, — блеснул озорными глазами Алексей.

Но Черниченко и сам спохватился, что сказал глупость. Молча взял топор и, словно убегая, заторопился прочь от костра. Выбрав из подроста сосенку с изржавленной редкой хвоей, рубанул с такой силой, что сразу не смог вызволить топора.

Даже еще не пробуя, он решил, что похлебка из рябчиков, Для которой у мужиков нашлись и картошка, и луковица, окажется невкусной. Ошибся, но из необъяснимого упрямства ложку отложил первым, хотя котелок опростали только наполовину, есть хотелось еще. Обиженно косясь на сотрапезников, потянулся за папиросами.

Когда собрались трогаться дальше, Черниченко, заставив Ежихина усмехнуться, сердито расшвырял костер, будто в апреле можно запалить тайгу, оставив огонь. Первым затянул юксы и, не дожидаясь, пока Ежихин впряжется в нарты, зашагал по бурмакинской лыжне.

Шел, не глядя по сторонам, даже под ноги не смотрел, благо лыжня направляла лыжи, как рельсы направляют поезд. С закрытыми глазами можно было идти по ней. Черниченко не закрывал глаз, но смотрел вперед как бы сквозь предметы, не видя их. Так бывает, если задумаешься.

Он сердился на себя и думал о том, что Александр Егорович славный, хотя и чудаковатый старик, — с больной поясницей пошел в тайгу. А ему, Илье, не везет, и поэтому он, скотина, захотел сорвать досаду на старике. Это так, двух мнений тут быть не может. Но позволил старику уговорить себя он зря. Вряд ли мог ошибиться Яков Иванович Канюков — оперативным уполномоченным работал когда-то. Глаз наметал, наверное. А Бурмакин — браконьер, это всем известно, — заставил впустую ломать этакую дорогу… Хм! Бурмакин, положим, не заставлял, наоборот. Но виноват все-таки он, из-за него заварилась каша. И отчасти виноват Засланный — надо же было впутаться старику, а? Да и Пашке Рогожеву — тоже!

Лыжи неожиданно разъехались в разные стороны. С удивлением оглядываясь вокруг, Черниченко замедлил шаг, — не заметил даже, что вышел на просторную гарь. Лыжня дальше выпучивалась горбом, шла поверху. Это солнце осадило на гари снег, а с плотной натоптанной лыжней справиться не смогло.

— Сворачивай вцело, эй! — крикнул ему Алексей Ежихин. — Свежиной легче идти будет.

— Хаживал, не учи! — бросил через плечо следователь и пошел рядом с лыжней. Сделал несколько шагов только, как вдруг впереди из снега вырвался угольночерный тетерев и полетел через гарь к лиловеющему вдали сосняку.

Черниченко схватился за ружье, да разве успеешь его снять? Обескураженно махнув рукой, хотел достать папиросу, но взгляд бессознательно остановился на изъязвивших снег многочисленных лунках. Похоже было, что впереди дневали тетерева, целый табун. Он торопливо сдернул двустволку, предостерегающе поднял руку, веля Ежихину остановиться.

Тот понял, тоже потянулся за ружьем.

Черниченко крадучись передвинулся метра на три вперед и выпугнул трех птиц сразу. Поймав ближнюю на конец планки, выстрелил и — не увидел за дымом, попал или не попал. Почти одновременно грохнуло два выстрела сзади. Раскидывая крыльями снег, рванулись в небо еще несколько тетеревов. А когда дым пронесло, следователь посмотрел в направлении своего выстрела и закусил губу, чтобы не выругаться.

— Здорово стрелять, молодчик! — сказал подошедший Ежихин.

Черниченко в бешенстве обернулся:

— Иди ты… знаешь куда?

Алексей растерянно замигал белесыми ресницами.

— Ты чего, парень? Я же не под руку. После того как ты стрелил.

— Солнце в глаза, вот и промазал, — доставая папиросу, сказал Черниченко. — Понимать надо!

— Так вон же где он пал, за листвягом, — Ежихин скинул с плеча лямку нарты и, подойдя к обгорелому лиственничному пню, нагнулся. — Видал?

В вытянутой руке он поднимал тетерева, безвольно раскинувшего крылья. Чтобы скрыть радостную улыбку, Черниченко отвернулся — будто от ветра прячется — и стал прикуривать. Краем глаза увидел, что мир вокруг удивительно светел и по-весеннему ласков.

— Кого стрелили-и?

Это кричал Заеланный, только-только вышедший их следом на гарь.

— Польников, Егорыч! Следователь одного сшиб, матерущего! — отозвался Ежихин и, воротясь к Илье, протянул добычу.

— А ты ведь тоже стрелял? — вспомнил следователь, принимая тетерева и прикидывая вес его на руке.

— Я по летячим не бью, заряды жалею.

— Так стрелял же, я слышал!

— Сейчас поглядим, — сказал Ежихин и, неторопливо передвигая лыжи, пошел к лункам. Видно было, что ковырялся в снегу прикладом ружья. Выпрямляясь, сообщил. — Не угадал. Или глубоко зарывшись сидели.

— Охотник тоже! — рассмеялся Черниченко. — Кто же стреляет наугад по лункам? Влет надо было, легко и просто. Если не черным порохом, я и второго свалил бы. Дым помешал, собака!

— Влет знаешь сколько зарядов растрахаешь попусту? — сказал Ежихин.

Подошел Александр Егорович, с кряхтеньем опустился на заднюю нарту, достал кисет.

— Махорочки дашь закурить, старина? — весело окликнул его Черниченко.

— А пошто не дам-то? Кури-и!

Небрежно швырнув тетерева на переднюю нарту, Черниченко уселся рядом со стариком. Перезаряжая централку, подошел Ежихин, глазами показал Александру Егоровичу на следователя:

— Летячего ведь сбил, ты скажи! С одного разу!

Илья с показным равнодушием повел плечами.

— Влет стреляешь — зевать не приходится. Верно, Александр Егорович?

— Я влет не баловался, — сказал старик. — Птицы раньше куда с добром было против теперешней. И подпускала без малого вплоть. А по сидячей всегда верней стрел ишь.

Черниченко с удовольствием посмаковал очередную затяжку, сплюнул горькую желто-зеленую крупинку.

— По сидячей, Александр Егорович, неинтересно…

Он первым поднялся, докурив самокрутку, и, переменив патроны в стволах, с ружьем на изготовку пошел через гарь. Но тетерева не вылетали больше, лунки по пути попадались двойные, с входом и выходом, помеченным следами ударов крыла. В лунках желтел смерзшийся тетеревиный помет — несегодняшний.

Ладно, тетерева еще встретятся ему! И глухари тоже — ведь впереди, дальше от поселка, птица должна быть менее пуганой. А похмерять тайгу, вероятно, еще достанется. Даже до того места, где лежит мясо. Потом, возможно, понадобится выпутывать следы — черт его знает, откуда пришел этот раненый лось. Если только он пришел уже раненный. Мог, конечно, прийти. А Канюкову откуда знать, Валька или не Валька стрелял, если захватил Вальку около зверя? Одним словом, следователь Илья Черниченко поступил правильно, решив осмотреть место происшествия. По крайней мере совесть будет спокойна — все досконально изучит.

За гарью бурмакинская лыжня опять стала аккуратным желобком. Здесь снег не торопился таять и было сумрачно, оттого что небо занавесили ветки сосен, а еще оттого, что близился вечер. Но вот впереди снова посветлело. Это сосняк сменялся редким листвяжником, почти без подлеска.

Впереди — за выстрелом! — снялся с одной из последних сосен бора глухарь. И, судя по звуку, сел где-то, дальше, на лиственницу. Следователь взвел оба курка и двинулся вперед, осторожно передвигая лыжи, обшаривая взглядом вершины деревьев. Устав задирать голову, посмотрел под ноги.

Что это?