— Не обижайтесь! Но есть вещи, о которых невозможно говорить спокойно. Одна из таких вещей — равнодушие к несправедливости. Именно подлое равнодушие к подлости. Подумайте об этом, Геннадий. Ладно?

— Ладно, — дернув углом рта, все еще продолжая ершиться, сказал Генка, вспоминая, что Михаил Венедиктович в который раз уже заканчивает разговоры одними и теми же словами: предлагает подумать. Точно Генка без этого не думает ни о чем.

Вера Николаевна, облегченно вздохнув, прошла через комнату к столу — прибавить огня в лампе. В комнате сразу стало светлее, но лицо Эли потемнело еще больше. Теперь заслоняющая лампу фигурка девушки походила на силуэт, обведенный по контуру светящейся золотой краской.

— Генка, — сказала Эля, — в наказание ты должен принести нам воду. Заодно проветришь свою умную голову…

— Эля! — многозначительно произнесла Вера Николаевна, но девушка рассмеялась весело и беспечно.

— Вера Николаевна, он же знает, что маленьких обижать нельзя. Даже если они царапаются, надо терпеть. Ты вытерпишь, Генка, правда?

Он улыбнулся, как ни старался не делать этого.

— Вытерплю.

Генка принес воду, наплескав ее по дороге за голенища. Ставя в сенях ведра, не решаясь войти в комнату, выругал про себя Элю: выдумала же заводить этот дурацкий разговор! Теперь как-то неловко предлагать поездку в леспромхозовский клуб, в кино. И нет никакой возможности, никакого предлога, чтобы вызвать Элю. Совершенно нечего придумать. А просто так Эле нельзя выйти, совестно: сразу все догадаются, потому что некуда и незачем выходить вечером. Голову только ломать да глаза об ветки выкалывать — вечером выходить, в темень.

— Это ты, Генка? — спросила за дверью Эля.

— Я, воду принес…

Дверь отворилась. Девушка, придерживаясь за косяк, выглянула в сени.

— Геночка, будь хорошим! Мы поужинаем сейчас, а потом ты меня на лодочке покатаешь? Совсем недолго, чуть-чуть? Сколько сможешь?

Генка просто-напросто растерялся от такой беззастенчивости. Опешил, Почувствовал, как приливает к лицу кровь от стыда за Элю.

— Покатаешь?

Вот дура! Она откровенно ластилась, да еще бесстыдно подчеркивала это голосом.

— П-покатаю, — с трудом произнес он.

— Видишь, какое ты золото! Тогда я через часок приду к лодке, можно?

— М-можно, — сказал Генка и, страдая за Элю, о настойчивости которой невесть что могут подумать, спасая ее от продолжения позорного разговора, поскорее выскочил на улицу. Фу, черт! Попробуй понять этих девчонок: то не подойти к ней близко, а то… Конечно, зазорного ничего нет, но непривычно как-то, неловко! И потом, если бы хоть он уговаривал, парию это простительно. Так нет же, она! Словно не знает, что без всяких уговоров… Ну, Эля!

Генка не увидел ее спускающейся по тропе, хотя с нетерпением вглядывался во тьму. Но тьма сказала Элиным голосом "ой!", с глухим шумом прокатился камень, звонко стукнулся о другой камень внизу. Потом раз или два скрипнула под легкими шагами галька.

— Ждешь?

Она зашелестела возле него брезентом плаща, а он, сердясь на нее, потому что мучился, все еще переживая ненужное, глупое давешнее унижение ее, ответил хмуро, колюче:

— Жду. Ты что, не могла мне сказать тихонько про лодку?

Тьма взмахнула крыльями Элиного плаща, крылья толкнули воздух, и Генка почувствовал Элины руки, сомкнувшиеся на его шее, и Элины губы — на своих губах. Тепло губ и прохладу зубов, на миг увиденных перед тем и показавшихся при слабом свете звезд голубыми.

— Ты дурень, — почти не отстраняясь, прошептала Эля. — Ну совсем, совсем дурень! И за что только я тебя люблю? Понимаешь, это же наши поручили мне поговорить с тобой, убедить. С глазу на глаз. Потому что товарищеские советы доходчивее наставлений старших. Ну вот… я и выполняла их поручение. Тсс!

Ее губы не позволили ему ничего сказать. Потом Эля неожиданно проскользнула под руками, оставив вместо себя плащ.

— Ты знаешь, что Вера Николаевна предложила заняться твоим воспитанием. По-моему, она догадывается. Ну и… решила помочь. Но мужчины ничегошеньки не заметили! Наверное, вы все одинаковые дурни?

— Ага! — охотно согласился Генка и попытался поймать Элю, но поймал тьму. Девушка тихонечко рассмеялась в этой же тьме, но чуть дальше.

— Не хами! Прямо не знаю, как буду тебя перевоспитывать.

— Я тебя сам перевоспитаю, — пытаясь поддержать мужское достоинство, сказал Генка.

— Горе ты мое! — нарочито вздохнула Эля. — Лучше отдай плащ. Холодно что-то…

Он отдал плащ, и Эля, запахиваясь в казавшийся совершенно черным брезент, опять вздохнула, на этот раз очень естественно.

— На Ухоронге ты был догадливее…

Генка не сразу сообразил, к чему это сказано, а когда сообразил и шагнул к девушке, она тенью скользнула в сторону, снова тихонечко рассмеялась:

— Есть такая заповедь: не зевай!

Теперь вздохнул он, беспомощно переступив с ноги на ногу. В этот момент из-за черных скал, сливающихся с чернотой неба, выдвинулся рог еще очень молодой луны. Сразу стало светлее.

— Ну вот, не хватает только соловья и беседки с розами, — сказала. Эля и, подхватив рукой плащ, влезла в моторку, до половины вытащенную на берег.

— Зачем тебе беседка? — удивился Генка.

Эля ответила полюбившейся поговоркой:

— Горе ты мое! Иди уж сюда, что ли…

Опершись рукой о борт, он запрыгнул в лодку, а так как лодка основательно качнулась, ухватился за девушку. Оба, потеряв равновесие, опустились на среднюю банку, и Генка притянул Элю к себе.

— Горе мое, я не хочу беседки. Я хочу, чтобы ты переносил меня через Ухоронгу…

Она откинула голову. На этот раз Генка оказался догадливым. Он видел возле своего глаза полузакрытый глаз Эли с плавающим в нем голубым лунным светом и чувствовал, как согреваются ее губы, остывшие на вечернем холоде. Потом Эля, глубоко-глубоко вздохнув, оттолкнула Генку и, тряхнув головой, так что тяжелые, влажные от поднимающегося тумана волосы задели его щеку, сказала:

— Хватит. Мы с тобой сошли с ума. Может кто-нибудь выйти на берег и увидеть.

— Ну и пусть!

— Знаешь, я думала: чтобы полюбить человека, надо… ну… всякое такое… Разговоры, и взгляды на жизнь, и чтобы какое-то родство душ. А получилось вот так… Ты. И я. И еще знаешь кто?

Генка помотал головой.

— Еще Ухоронга. Помнишь?

Помню, — сказал Генка, хотя ничего особенного вспомнить не мог. Ну Ухоронга, ну таймени, ну Эля дурачилась — падала с камня ему на руки, обманку еще оборвали из-за этого. Да, еще на пропащего зверя в Рассохе наткнулись. Ну и все вроде.

— Смотри, как красиво — три живых огонька. Белый, красный и зеленый. А выше — звездочка. Тоже как огонек, да?

— Катер идет сверху. Один, без состава, — сказал Генка. — Может, наш "Гидротехник". Они инспектора на устье Ухоронги повезли, акт на Худоногова писать… За того сохатого…

Он вспомнил сохатого, потому что только-только думал о нем, об Ухоронге и потерянной обманке. Эля вспомнила о другом:

— Генка, я понимаю, что у вас тут особые обычаи. Мораль пещерных людей. Но ведь нельзя Допускать, в самом деле, чтобы из-за, подлеца и труса Шкурихина страдал другой. Представь, я что-нибудь натворю, а тебя за это в тюрьму посадят.

— Черт с ним! Отсижу, — сказал Генка.

— Нет, ты не валяй дурака! Ведь если бы на месте Шкурихина был ты, ты же не поступил бы так? Ведь это просто позорно — прятаться за чужой спиной! Позорно и подло! Человека, способного на такое, я раздавила бы, как слизняка! Как мразь! И ты… ты понимаешь, что твое молчание будет именно предательством?

— Ты наговоришь… — неуверенно пробормотал Генка.

— Значит, серьезно не понимаешь? Ведь не можешь же ты бояться этого Шкурихина?

— Никого я не боюсь, — сказал Генка.

— Это я испугалась, что ты боишься, — помолчав, уронила Эля, в самом деле испуганно взглянув на Генку.

Он следил за огнями приближающегося катера и думал. О том, что дело не в страхе. Черт знает, в чем дело! Но как это вдруг пойти и сказать: "Сохатого сгноил не Худоногов, а Шкурихин"? Просто язык не повернется. Легче было бы сказать: "Не Худоногов, а я, Геннадий Дьяконов". Про себя — это не донос, а вот про другого… Даже про подлеца Петьку…