В душе Арбенина живут тоже две враждующих стихии. В Нине

он хотел найти свое счастье, и через нее снова „любить и ве-

ровать", осуществить небесные мечты, забыть свое „порочное

прошлое". О себе он говорит: „я молчалив, суров, угрюм".

Нина отмечает, что он—„всегда не в духе, смотрит грозно",

а Казарин, — что он „глядит ягненочком, а право тот же зверь".

Арбенин также считает Нину своею собственностью: „нет, лю-

дям я ее не уступлю". И сам заявляет, что он испытал „все

сладости порока и злодейства".

Злодей — в лице Рембо является в мелодраме Зотова

1819 г.: „Убийца и сирота" (он убивает своего друга, хочет

убить его сына, но причиной здесь не является женщина),

также — в драме Гюго: „ Анжело тиран Падуанский", где Гомодей

выступает мстителем за отвергнутую любовь. Гюго вообще куль-

тивирует „ужасный жанр" со всей серией таинственных при-

ключений, например, в „Эми Робсар", в „Лукреции Борджиа",

но эти злодеи связаны иными мотивами с основной линией

действия и рассмотрением их мы не будем заниматься. Важно

лишь отметить большую популярность героя-злодея в эту

эпоху, в духе которого создан Арбенин. (В стиле этого жанра

даются названия пьесам, например: „Кровавая рука" 1831 г.,

пер. Каратыгина. „Итальянка, или яд и кинжал" — Дюма,

в 1833, перев. Каратыгиным. „Жизнь за жизнь" (см. выше), где

каждое действие имеет характерное название: д. I—Бал, д. II—

Страшная тайна, д. III- Она спасена, д. IV - Кровавый расчет).

Окончание первой редакции „Маскарада" соответствовало

драмам, имеющим н е д о г о в о р е н н у ю развязку, например,

у Дюма в „Генрихе III", где не совсем ясно, убит ли Сен-

Мегрен, или в его же драме „Ричард Д'Арлингтон" х) неясна

]) Перевед. Каратыгиным для Алекс, театра в 1833 г—Вольф, I т., ст. 31.

судьба Ричарда после открытия отца. IV акт, прибавленный

Лермонтовым из цензурных соображений, приблизил „Маска-

рад" к гораздо более популярному типу мелодрам, где з л о д ей

и з о б л и ч а е т с я после ряда совершенных преступлений.

В драме Дюканжа Жорж карает Вернера за его злодеяния,

Эбергарда изобличает правосудие, преступление Гуго разобла-

чается.

Для обличения Арбенина Лермонтов вводит фигуру

Неизвестного, хотя для развязки достаточно одного князя.

Этой фигурой „l'inconnu", как приемом заинтриговывания, по-

стоянно пользуется романтическая драма, — выработался даже

ее традиционный костюм: плащ и надвинутая на глаза шляпа

(у Гюго в „Торквемаде", в „Близнецах" и др., у Лермонтова

в „Испанцах").Неизвестный — в р о л и к а р а ю щ е й с у д ь бы

появляется в развязке драмы Гюго: „Эрнани", 1830 г.

„На верхней ступени показывается черное домино и требует

смерти Эрнани, подавая ему яд со словами: „судьба исполни-

лась", которые напоминают слова Неизвестного: „Казнит

злодея провиденье".

Роль неизвестного и развязка „Маскарада" во 2-й редак-

ции чрезвычайно близка к развязке драмы „Жизнь за жизнь"

Беклемишева и роли в ней главного героя *).

Сердель ненавидит Д'Эперноза, похитившего у него сердце

жены и ищет случая отомстить ему, он следует инкогнито за

ним повсюду, следит за его жизнью и, наконец, осуществляет

свою месть, убивая его. Перед этим он произносит следующий

монолог: „Взгляни на меня и ты прочтешь на лице несчастного

страдальца твой смертный приговор. А, так ты еще не узнаешь

меня?.. Кто я? Я тот самый Жорж Трелан, у которого ты похи-

тил честь, похитил сердце". Он излагает ему свою историю,

подобно Неизвестному, и убивает его со словами, напоминаю-

щими заключительные слова последнего: „заплати, злодей!

Я жаждал видеть эту смерть, я достиг цели" (IV д.).

Неизвестный: „да, непримеченный везде я был с тобой, ты не

узнал меня... я цель свою достиг. Давно хотел я полной мести

и, вот, вполне я отомщен" („М", д. IV). Это поразительное

сходство вызывает предположение, что у обоих авторов был

общий французский источник (к сожалению мне не удалось

еще его найти). Беклемишев его просто переделал, сохранивши

даже французские имена, а Лермонтов использовал его для

IV действия, введя во 2-й редакции историю Неизвестного 2).

г) Шла она в Александр, театре в июне 1841 г.

2) Возможно, что этот же источник оказал влияние и на Пушкина

в повести „Выстрел", где Сильвио также в течение многих лет готовится

к 1кести графу, следя за ним издали и, наконец, является „разрядить свой

пистолет". „Ты не узнал меня, граф!'4 — сказал он дрожащим голосом.—

Из второстепенных мотивов отметим мотив игрока,

имеющий также немаловажное значение в архитектонике

„Маскарада". В драме Лермонтова он служит целям усугу-

бления мрачной окраски фона, на котором развертываются

действия. За карточным столом складываются взаимоотноше-

ния главных лиц, в комплекс „страстей" Арбенина входит его

страсть к картам, и мимоходом он излагает целую философию

игрока Звездичу. Этот мотив издавна был излюбленным у драма-

тургов— вплоть до того момента, как Дюканж построил на

нем весь пафос своей, упомянутой уже не раз, мелодрамы.

И в ней действие открывается в игорном доме, в речах Вер-

нера, прославляющего карты, найдутся аналогии соответствен-

ным репликам Арбенина и Казарина („игрок без философии —

пропащий человек", „да здравствуют карты, что на свете лучше

игры" и т. д.). Впрочем, здесь мы наталкиваемся на тему, да-

леко выходящую за пределы романтической драмы, русские

представители которой, однако, не раз пользовались мотивом

игрока (мы найдем его — в качестве аксессуара в драмах

Ивельева и Беклемишева, названных выше) 1).

Наряду с пересмотренными выше отдельными образами

и мотивами, необходимо отметить менее конкретные, общие

приемы, также роднящие „Маскарад" с репертуаром русского

театра 30 — 40 годов. Эти приемы сообщают романтической

драме особую занимательность, и в стремлении к ней драма

Лермонтова шла по общему руслу, окутывая действие таин-

ственным колоритом, делая ударение на так называемых „ирра-

циональных" моментах психики действующих лиц, как делали

это авторы переделок и оригинальных пьес, современных Лер-

монтову. Таковы мотивы предчувствий, предсказаний, предо-

стережений, которые мы найдем и в „Маскараде4' и в пьесе

Мюльнера, в драме Беклемишева, в пьесах Гюго и др.

Кроме того „таинственный колорит" в „Маскараде" осу-

ществляется особыми к о м п о з и ц и о н н ы м и приемами:

Сильвио! — закричал я, и признаюсь волосы стали вдруг на мне дыбом.—

Так точно, — продолжал он, •— выстрел за мною, я приехал разрядить мой

пистолет, готов ли ты?" (Соч. Пушкина. Брокг. изд. т. IV). Таким образом,

роль Неизвестного в драме никак нельзя считать отзвуком „античной драмы",

как это делает Яковлев (стр. 256).

Русской сцене хорошо была известна и старая комедия Реньяра

„Игрок" (1696), переводившаяся у нас в начале XIX в., и в свою очередь,

может быть, известная Лермонтову. В повествовательной литературе мотив

пагубного пристрастия к картам мы найдем у самого Лермонтова в „Казна-