Терпевший страшные штормы мореплаватель назвал эту скалу выразительным именем: мыс Бурь. Но король Жуан, усмотрев в открытии предзнаменованье блестящего будущего для торговли и могущества своего народа, изменил мрачное название на мыс Доброй Надежды.
Одиннадцать лет спустя, в 1497 году, Васко да Гама, вцепившись в штурвал корабля, заливаемого страшными волнами, первым обогнул со своими храбрыми спутниками столь опасный в то время мыс и открыл морской путь в Индию.
Много лет португальцам и другим европейским морякам мыс Доброй Надежды служил лишь стоянкой — никто и не помышлял основать там колонию. Лишь полтора века спустя, и то случайно, цивилизация обосновалась здесь — до открытия Суэцкого канала. В 1648 году корабль нидерландской Ост-Индской компании потерпел у мыса крушение, и несколько моряков обосновались там, пока другое судно не доставило их на родину. Они предоставили очень подробный и полный отчет. Компания убедилась, что имеет смысл обосноваться в великолепной бухте, защищенной с запада полуостровом, южной оконечностью которого является мыс Доброй Надежды. В 1651 году туда отправились восемнадцать поселенцев от компании. Они и заложили у подножия Столовой горы поселок, на месте которого ныне находится город Кейптаун.
Так было положено начало замечательной колонии. В 1793 году англичане овладели ею, в 1802-м потеряли, в 1806-м снова заняли, а в 1815-м окончательно закрепили за собой.
Ныне наш век только и занят что Африкой да аннексиями. Англичане расширяются, прогрызаются, прорубаются, экспроприируют и жестоко, с помощью пушек, изгоняют соперников — одним словом, создают колоссальную африканскую империю. Они уже владеют южной оконечностью континента от бухты Уолфиш на Атлантическом океане до бухты Делагоа на Индийском; и алчут Трансвааля. Только что Лондон аннексировал земли бечуанов, матебеле и баротсе и все пространство между озерами Ньяса, Бангвеулу и южной оконечностью Танганьики. Таким образом, ныне Капская колония простирается в длину на три тысячи двести километров, ширина доходит до полутора тысяч.
Вернемся немного назад, во вторую половину XVIII века, когда Южная Африка была не исследована и не захвачена Англией — великой основательницей колониальных империй.
Речь идет о замечательных путешествиях Франсуа Левайана, исходившего с 1780 по 1785 год всю страну готтентотов[208], кафров[209] и намаква[210], до него совершенно неизвестную — во всяком случае, очень малоизвестную.
Как своеобразна и удивительно привлекательна его фигура! Этот страстный натуралист родился на экваторе среди великолепия тропической природы. Левайан не переставал тосковать о ней. И сердце и разум путешественника навсегда сохранили живую, непреходящую страсть к тропикам…
Нет ничего интереснее, в самом полном значении этого слова, чем читать рассказ о его путешествии в старинном оригинальном издании с гравюрами, изображающими, как славный Левайан в костюме прошлого века, с огромной бородой библейского патриарха, принимает чернокожих вождей! Книга полна фактов, наблюдений, ярких подробностей; повсюду виден тонкий остроумный наблюдатель, всегда веселый, подчас лукавый… Вместе с тем эта книга — основательнейший труд по естественной истории Африки, с великой пользой изучавшийся эрудитами своего времени.
С точки зрения исключительно географической, книга, возможно, и недостаточна. Но сколько же в ней сведений по зоологии, какое богатство материалов о нравах и обычаях народов, о которых прежде не знали ничего, кроме загадок и ложных слухов!
Франсуа Левайан родился в 1753 году в Суринаме в семье французов. Там же и развивались его воистину замечательные способности к зоологии. В 1777 году вся семья переехала во Францию. Франсуа с увлечением занимался в Париже историей, затем перебрался в Голландию, где привлек внимание блестящего натуралиста Темминка. После четырех лет неустанных трудов Левайан узнал все, чему молодой человек с его способностями мог научиться в Европе. Он решил завершить научное образование большой экспедицией в малоизвестные земли, где можно было надеяться найти много новых сведений.
Таким желанным Эльдорадо[211] ему показалась Южная Африка. Темминк, тепло относившийся к молодому ученому, посоветовал отправиться в нидерландскую Капскую колонию и дал самые теплые рекомендации к самым значительным лицам.
19 декабря 1781 года Левайан отплыл пассажиром на корабле «Меркурий», принадлежавшем голландской Ост-Индской компании — хорошем, полуторговом-полувоенном корабле.
На другой день Англия объявила войну Нидерландам. Недалеко от театра военных действий на «Меркурий» напал небольшой английский каперский корабль[212]. У того восемнадцать маленьких пушек, у «Меркурия» тридцать шесть больших. Но большой корабль позволил воинственному противнику обстрелять себя, а сам попытался улизнуть, ни разу не запалив даже зарядный картуз[213] — да тут, как назло, мертвый штиль![214] Хочешь не хочешь, надо драться — иначе потопят, возьмут в плен, обдерут как липку, а то и вовсе убьют… Свернули кое-как патроны[215], зарядили пушки и принялись палить не глядя с обоих бортов. Левайан до слез хохотал над этой нелепой пальбой и над обескураженными, посиневшими от страха физиономиями капитана с помощниками. Перестрелка продолжалась в течение длительного времени. Наконец задул ветер, к «Меркурию» подошел другой бриг компании, и вдвоем они отогнали англичанина. Тот спокойно выдержал огонь восьмидесяти орудий и с достоинством удалился.
После этого потешного сражения, с кроткой усмешкой замечает Левайан, увидели, что некоторые пушки и ружья забиты снарядами по самое дуло: молодцы с «Меркурия» после осечки забивали новый заряд, даже не заметив, что выстрела не было!
Вот страху-то натерпелись! Наконец пришли в Кейптаун. Весть о войне туда доставил один французский фрегат, вышедший намного позже «Меркурия», а пришедший намного раньше…
В Кейптауне Левайан увидал просторные, красивые, удобные, прохладные дома под тростниковыми крышами. Его восхитили элегантные женщины, обученные играть на клавесине[216] — только показалось весьма дурно, что они пренебрегают материнским долгом и вскармливать детей отдают невольницам. Между тем в городе для проезжающих нет ни кофейни, ни постоялого двора. Пришлось искать жилье у обывателей (что, впрочем, нетрудно). Жизнь здесь дешева: упитанный бык стоит сорок восемь франков. Вино превосходно — знаменитое констанцское[217] сухое достойно своей славы, — но фрукты, кроме винограда, сильно перезревают, как почти повсюду в тропиках и даже в субтропиках.
Левайан вырос в колонии во времена рабовладения и находит этот ужасный обычай естественным и спокойно, как о ценах на скот, говорит о продажной цене рабов. Мозамбикские негры у трапа корабля продаются по восемьсот франков, но их надо еще учить. Капские уроженцы стоят вдвое дороже, а если они еще знают какое-нибудь ремесло, цена и вовсе бешеная: повара продают за четыре-пять тысяч франков. «Зато, — пишет Левайан, — в Капской колонии вовсе не видно наглой лакейской челяди. Там еще неизвестны роскошь и гордыня, породившие подлую породу бездельников, населяющую в Европе передние богатых людей и несущую печать неизгладимого нахальства».
Путешественник довольно долго прожил в Кейптауне, во всех деталях подготовив путешествие в глубь страны. Он выехал на «поезде» из двух огромных капских повозок — настоящих передвижных домов, распространенных среди буров. У него тридцать упряжных быков и еще десять на подмену; с ним отправляются три охотничьих лошади, девять собак и пять готтентотов.
