Бабушка сама не приходила в эту комнату. К ней надо было идти, чтобы пожелать спокойной ночи. Светлана так и поступала, когда с вечера оставалась дома, но бабушка рано ложилась спать, и после комсомольских собраний и иных своих вечерних отсутствий Светлана ее не тревожила.
Дум сначала никаких не было. Что-то просто теснило дыхание. И странный этот капитан, казалось, навсегда ушел из поля ее зрения, словно метеор прочертил небо, принес массу неудобств и беспокойства и исчез. Она даже сначала слегка подосадовала, что дала ему номер телефона и что непременно он завтра позвонит. Москва… Сколько она уже знала таких историй — командированный и москвичка. А Светлане почему-то не хотелось, чтобы в капитане Барышеве проглянуло лицо волокиты и бездельника. Где-то во второй половине ночи она откровенно созналась себе, что думает о нем, о его лице, замкнутом и строгом, о его голосе. Она ничего не знала о нем и мало что поняла из его слов, когда он сказал что-то о том, что сам решил делать свою историю. Приняла это буквально — многие из ее сокурсников начинали жизнь, как вообще принято начинать жизнь сейчас, — с целины, с отдаленной школы, где будет преподавать тот, кто решил начинать свою историю сам. Но она почувствовала рядом с собой, так рядом, что вдруг ей сделалось тревожно, целую чужую, трудную, может быть загадочную, но цельную жизнь. И эта тревога, появившись, не исчезала, а наоборот, все росла и росла.
Она уловила тот момент, когда обычные сумерки ночи вдруг утратили ночные краски — они были еще сумерками, но это уже было утро — потеплело, словно от теплой воды, небо, оставаясь еще темным, и вдруг стало возможно ориентироваться. Двор снова становился частью огромного города, а не жил сам по себе, словно остров в темном океане ночи. И над крышами замаячили шпили далеких высотных зданий. Она подумала: что может в эту минуту делать Барышев? И не могла представить себе его спящим. Она увидела его мысленным взором со спины, идущим, хотя ни разу не видела его со спины и не видела, как он ходит. Только когда такси уносило ее в потоке машин на Садовом кольце, она оглянулась и увидела, как он стоит и смотрит ей вслед: на улице было светло от фонарей, и они расставались как раз напротив освещенной витрины «Галантереи», которая излучала нестерпимой нежности свет. Она увидела только силуэт его — собранный, с руками вдоль тела, с четким контуром военной фуражки. Впрочем, это могло ей и показаться, и она, видя другого офицера, думала, что видит его. А сейчас она представила себе, как он идет — там, в том месте, где она села в такси, — один на пустынной рассветной улице, — не торопясь и не медля. И спина его покачивается в такт шагам.
Она еще раз поймала себя на тайной мысли — она поняла, что ей тоже сейчас хочется пойти туда, а теперь может случиться так, что он не позвонит. А если позвонит, или если она сейчас выскользнет из дома и окажется там, где рассталась с ним, и увидит его? Что она скажет? Что скажет он? Она думала: ему будет так же невозможно произнести хотя бы одно слово, которое касалось бы их обоих, как и ей. И от невозможности лечь и заснуть, чтобы затем встать по-прежнему свободной и легкой, и оттого, что ей вдруг почудилось, что теперь это будет всегда, ей стало страшно.
Небо над крышами позеленело, и потянуло прохладой, точно от воды, остывшей за ночь. Светлана предугадала тот миг, когда солнце — раннее-раннее, первое солнце в этих сутках, ударит по шпилям и крышам. И, наконец, красноватые отблески легли на бетон и железо, и сад внизу из сиреневого сделался таким, каким он был на самом деле — зеленым.
Светлана спрыгнула с подоконника и легла в постель. И опять представила себе, как идет по утренней Москве капитан Барышев.
Она не была уже маленькой девочкой и вполне могла отдавать себе отчет в том, о чем явно думала. Жизнь ее, которую она готовила себе, которой жила сейчас, виделась ей отчетливо тусклой. Вот даже поездка в Казахстан. Казалось бы, преодолела громадное расстояние. И все же она вернулась оттуда точно такой же, какой была до поездки, вернулась к своим любимым и знакомым улицам, автобусам, которыми привыкла ездить, вернулась к своей знаменитой и немного смешной от сознания собственной знаменитости бабушке, вернулась к своим — тем же самым, которые оставила, уезжая, книгам; вернулась в свой дом, где никто ничего не решил, где вечно, сколько она помнит, существует не то загадка, не то тайна, а скорее всего недомолвка… И такое произошло со Светланой, видимо, оттого, что не она сама ехала, а ее везли туда. «Человек, — думала она, — никогда не станет настоящим, большим, пока не откроет для себя пространства. Наверно, Барышев говорил об этом, когда говорил про свою историю…»
Весной в космос летал Юрий Гагарин. Светлана с бабушкой были во Внуково, когда его встречали члены правительства. Она видела, как он шел по ковровой дорожке. Сначала она смотрела на него, как смотрела бы на любого знаменитого артиста — так, словно видела его тысячу раз и все в нем, вся его жизнь имеет к ней только косвенное отношение.
Они с бабушкой стояли так, что Светлана хорошо видела ковровую дорожку, по которой шел Гагарин, — коренастый крепыш, бледный от волнения и сосредоточенности.
В чуть прищуренных, чуть насмешливых глазах Гагарина она открыла, что этот невысокий человек увидел в своей жизни такое, чего никто из живших сотни тысяч лет на земле, из миллиардов тех, кто живет сейчас, из многих миллионов на все века вперед — не видел и не сможет увидеть. «Потом, — думала она тогда, — полетят другие, но они будут подготовлены тем, что видели эти глаза, что понял ум этого парня…»
Те сорок пять минут, которые возвысили его над родом человеческим, переродили и его самого. Он уже совсем не тот, каким улетал. И Светлана думала: никто этого не заметил, только она. Ни жена, очень похожая на нее, на Светлану, ни отец его, ни мать.
Потом она даже заболела от таких дум. Не женщина томилась в ней, а дух человеческий — но и это она поняла сразу же. А теперь вот что-то большое подошло и встало рядом с ней и было уже адресовано не просто в пространство, а ей. Именно ей.
Бессонная ночь не утомила ее. Не было в ней и нервозности или прилива веселья. Просто движение жизни, течение времени стали как-то более осязаемы… И все это создавало в ней какое-то своеобразное ощущение заполненности.
Завтракали они с бабушкой. Сидели друг против друга. Молчали. Но бабушка, уловив в глазах Светланы лукавинку, сказала:
— Что это с тобой сегодня, моя милая?
— Ничего, — не в силах погасить лукавый огонек в глазах, сказала Светлана. — Сливки сегодня изумительные.
— Ты вчера, дорогая, пришла слишком поздно. Я тебя столько раз просила — предупреждай. Ведь существует телефон.
Не ответив на это, Светлана спросила:
— Сейчас опять работать?
— Я и тебе бы советовала заняться работой. Это твой самый важный курс. Там закончишь, нет ли, еще неизвестно. А после третьего курса люди в анкетах уже пишут — «незаконченное высшее». После третьего твоего курса я уже не стану тебе выговаривать. Живи как хочешь. А пока ты, Светлана, должна помнить, что ты не имеешь права бросить тень на имя, которое носишь. Видишь — вот я. Я вполне могу взять и завести дачу, а на даче деревца вишни да грядку клубники. Читать Мицкевича да качаться в гамаке. А я вот работаю. Таков уж наш удел. Ты должна это помнить.
Все это бабушка говорила не торопясь, наливая кофе, добавляя в него сливки, пододвигая чашку Светлане, разрезая слойку и намазывая ее маслом. Бабушка точно уложилась во время — когда положила все это на блюдечко и пододвинула Светлане, она договорила до конца.
Бабушкина слабость, которую Светлана поняла, мешала воспринимать ее слова всерьез.
— Я обязательно закончу университет, — мягко сказала Светлана. — Обязательно, и я очень ясно понимаю, бабушка, что я должна это сделать. Тут счастливое совпадение: и я сама очень хочу его закончить. И хочу поехать работать, как ты когда-то…
Светлана пила кофе, разговаривала с бабушкой, потом убирала со стола и мыла посуду, и она не знала, что от того мгновения, когда позвонит Барышев, ее отделяют считанные минуты. Но тревога в ней нарастала. Бабушка ушла к себе в комнату и принялась работать. А Светлана все больше нервничала. Бабушка позвала ее.
