Хорошее расположение духа возвращалось к Барышеву. Но он сам предложил это молчание и слов для того, чтобы заговорить, не находил.

— Может быть, я все же сяду в троллейбус? — сказала Светлана, останавливаясь.

— Как хотите, — сказал он.

Она уловила перемену в его настроении и с интересом посмотрела на него.

— Вы уже простили Москве эту неожиданность?

Он засмеялся. И они пошли снова, хотя рядом была троллейбусная остановка. И заговорили о пережитом, но уже спокойно и серьезно.

— Знаете, Барышев, я заканчиваю филологический в МГУ. Ну, не в этом году — на следующий. Мама сейчас в Казахстане. И пробудет там до октября. Я тоже там была. Но у меня прихворнула бабушка. У меня чудесная бабушка — живая история. Участница революции. Из-за бабушки только я и вернулась. А мама — филолог тоже, но она совсем иная. Отца у нас нет. Так мы и живем, три женщины. И все очень разные…

Светлана говорила неторопливо, по-московски мягко, с явным «а». Москва у нее получалась так: «Ма-асква…» И голос ее был радостен Барышеву. Но он сказал сухо:

— У вас готова была оценка, и все же пошли…

— Видите ли, Барышев. Я филолог. Я знаю — это ненадолго, долго так продолжаться не может. Разве можно жить, исповедуя вот это, например: «И я не счастлив оттого, что счастлив, и снова счастлив, что не счастлив я»? Такое несчастливое счастье похоже на умирание.

Теперь Барышев согласился:

— Пожалуй, вы правы.

— Знаете, Барышев, — горячо заговорила она, оборачивая к нему лицо и заглядывая в глаза. — Мне кажется, поэт обязан понимать, что если его появление вызывает припадочное состояние, то что-то плохо, нечестно в его поэзии, в его стихах. Вот у Пушкина есть: «Служенье муз не терпит суеты. Прекрасное должно быть величаво».

— Я помню это, — сказал Барышев. А про себя он подумал: «Вот город! У полковника зять в Египте плотину строит, у Светланы бабушка знаменитая, а сама она в МГУ, на третьем… А если спросить вон у того прохожего в нейлоновой куртке, — окажется авиаконструктором. Здорово!» Ему было и весело и горько: куда он со своими надеждами и величием помыслов рядом со всеми этими людьми и башнями!.. «А все-таки, — озорно подумал он, — у нее бабушка. А маршал, маршал-то разговаривал со мной. Со мной, а не с моей бабушкой».

И вдруг он понял, что ему интересна эта необычная в своей простоте девушка: такую простоту могут позволить себе люди или очень чистые, или независимые. А может быть, только чистые и независимые в одно время.

«У меня же целая неделя впереди!» — вспомнил он и повеселел окончательно.

— Я хотела спросить вас о вас самом. Вы летчик, это я вижу. А…

Барышев прервал ее.

— Я летал на перехватчиках. Служил в самом пекле. А теперь поеду в другое — только там ниже нуля. Вы продолжаете славную историю. А у меня, милая Светлана, нет этой истории. Моя история начинается с меня самого. — Он помолчал и добавил: — Если хотите — и у меня была история. Не очень радостная, может быть. Мне не хочется об этом говорить. Однажды мне пришло в голову, что свою историю я должен когда-нибудь начать сам. Все равно же придется начинать. Так уж чем раньше, тем, возможно, длиннее она окажется. И, возможно, интереснее.

Барышев подумал вдруг, что за годы, прошедшие с того дня, когда он переступил порог военкомата, он никому ни разу не говорил о себе. В анкетах было написано все верно. Барышеву нечего было стыдиться в своей юности и в своем прошлом. А потерь стыдиться нельзя. Потери у него были. И любовь была. Молодая, смешная, но была. И она не прошла, эта любовь, а словно остановилась в своем развитии и так осталась навсегда — светлой и горькой, и далекой, словно на левом берегу большой реки, — где пришла к нему.

Уже совсем стемнело, и огни горели вовсю, сияли витрины, а улицы сделались еще бесконечнее и праздничнее.

Они прошли порядком, и Барышеву нравилось идти, не зная, куда он идет, — это тоже была свобода.

Видимо, Светлана переживала что-то похожее, потому что она сказала:

— Всю жизнь я прожила в Москве. Она для меня — как живой человек, очень родной. Старые москвичи, куда бы ни уехали, не забывают ее. Я вот в Казахстане была два месяца, а вернулась — чуть не заплакала от радости.

— Ну, вы не очень долго отсутствовали, — усмехаясь, сказал Барышев.

— Вы так считаете?

— В городе, где я не родился, но много прожил, я не был почти десять лет. Да, десять — точно. Даже немного больше. Но я помню его…

И снова тянулась и тянулась широкая московская улица с огнями и машинами, и снова они шли, и Барышев изредка чувствовал своим локтем ее локоть и иногда видел ее словно размытый профиль.

И вот Светлана остановилась. Она сказала, положив пальцы на рукав его военной тужурки:

— Не обижайтесь, Барышев, бабушка ждет меня. Она уже начала беспокоиться. А мне еще далеко, и я устала. Ну просто ноги не идут. Мне интересно с вами, я не обманываю.

— Простите, — проговорил он.

— Нет-нет, не в этом дело. Я говорю правду, честное слово! И если хотите — позвоните мне завтра. Я не навязываюсь, а просто хочу, чтобы вы знали, что я говорю правду.

Она быстро проговорила номер телефона. Барышев хотел записать и потянулся было за ручкой и записной книжкой, но она остановила его:

— Не надо. Забудете — значит все правильно. Не забудете — тоже все правильно. Я повторю.

И она повторила номер, но только медленнее, и он понял, что не забудет этих цифр.

Только теперь она отняла свои пальцы, подошла к самому краю шоссе. Буквально через несколько мгновений, повинуясь взмаху ее руки, остановилось такси. Барышев хотел поехать с ней, но она, уже приоткрыв дверцу «Волги», сказала, улыбнувшись:

— Вот я окончательно убедилась, что вы не москвич. У нас большие расстояния, провожать не принято — провожания на десять километров омрачают знакомства.

«Волга» ушла, и ее красные огни тотчас затерялись среди множества других.

На этот раз Барышев не гонял по Москве. Прямо от того места, где его оставила Светлана, он пошел пешком. И решил не спрашивать дороги, не садиться ни на какой транспорт, а просто идти, сколько бы ни пришлось. Он заходил в ярко освещенные магазины, сидел в кафе, у которого не было фасадной стены, выпил чашку крепкого кофе (у нас сегодня бразильский) — и снова шагал и шагал, не чувствуя усталости. Иногда он ловил на себе женские взгляды, это и нравилось ему, и не беспокоило его души. Он поймал себя на том, что все время — даже если разобрать это время по секундам — помнит Светлану. Что-то в ней напоминало ему ту давнюю-давнюю широкоглазую девочку, которая осталась «на левом берегу». Но только она будто повзрослела. Да и сам он повзрослел, из тщеславного, гибкого юноши он превратился в рослого капитана авиации, но главное — он стал мужчиной, на зуб попробовавшим материал, из которого сделана жизнь, и узнавшим, чего он хочет.

Он не мог сказать, какие чувства владеют им сейчас — ни нежность, ни радость, что встретил ее, ни благодарность случаю, что свел их у лотка с газированной водой, ни тревога, ни ожидание завтрашнего дня. Он чувствовал себя так, точно случилось то, что должно было случиться и о чем он знал давно. Сердце его билось ровно. Он помнил ее, и все. Шел — и помнил, ловил на себе взгляды женщин — и помнил, пил кофе маленькими глотками — и помнил, видел впереди себя прогуливающихся девушек — и помнил…

— Вам, четыреста пятнадцатый, есть почта, — сказала дежурная по этажу.

И впервые за многие дни сердце капитана Барышева дрогнуло. «Вот и конец, — четко подумал он. — Все».

Перешагнув порог и включив свет, он распечатал канцелярский без всяких титулов конверт с одной надписью от руки — «Барышеву, «Украина», № 2415». А в конверте — распоряжение прибыть к девяти утра завтра в штаб. Машина будет ждать без четверти девять.

И этого было достаточно, чтобы он мгновенно, без перехода, включился в железный военный ритм. И ложился он спать так, словно завтра ему вылетать по знакомому маршруту.