«Девятьсот десятый… После Рождества… Исчезновение дочери титулярного советника Передреева… Ну да, город Верхнее Донце, соседний уезд… наконец-то!»
— Могу я видеть этого Леонова?
— Позвольте, виноват, видеть-то его немудрено, да он в беспамятстве-с, — подал голос городовой. Он торчал тут же, но до сих пор старался быть незаметным. Физиономия у городового была плутовская, но смышленая. — Горячка-с у него, вашбродь, от неумеренного пьянства-с. Помрет, надо думать, на этих днях.
— А до поместья Филатова далеко ли?
— Порядком-с… Позвольте, я растолкую?
— Толкуй, — сухо разрешил полицмейстер. Он враз утратил все почтение ко мне, едва услышал, что я хочу поговорить с объездчиком. Опытный служака распознал во мне дурака, причем дурака того несчастливого сорта, какой не может иметь веса в губернии. Опасаться меня ему не приходилось, зато он уж при случае намекнет кому следует, что-де мой визит был суетлив и бесполезен, можно только удивляться, как Александр Филиппович терпит возле себя такого легковесного субъекта, ничего не смыслящего в деле.
Не важно, пусть его. Я сосредоточился на объяснениях городового. Выходило, что ехать мне предстоит по местности достаточно пустынной, однако, если отправлюсь тотчас, есть надежда прибыть к Филатову еще засветло.
Я поблагодарил городового за предупредительность, отчего презрение, изображавшееся на лике полицмейстера, еще более сгустилось, и со всех ног поспешил к Гебе.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Труп в оранжерее
Когда поутру мы с Ольгой Адольфовной явились в контору, нас ждала новость, если вдуматься, не столь приятная. Едва нас увидев, Аристарх Евтихиевич вместо приветствия провозгласил:
— Уважаемые! Мирошкина снимают!
— Переводят вроде бы куда-то, — поправила Домна Анисимовна, притихшая и печальная.
— Он не оправдал возложенного на него высокого доверия, — мрачно прогудело из-за шкафа.
Ольга Адольфовна заметила с легким беспокойством:
— Интересно, кто же теперь станет его оправдывать?
— Это не нашего разума дело, уважаемая, — одернул ее Аристарх Евтихиевич. В последнее время она стала уклоняться от редактирования Миршавкиных опусов, и благоволение к ней поэта заметно иссякало.
Итак, больше не будет смешной троицы: Мирошкин, Марошник и Миршавка. Достаточно изъять любое из трех составляющих, и весь комизм начисто пропадает. Неужели из-за этого мне так неприятно «падение» товарища Мирошкина? Вздор! Так почему же я не рад? Мирошкин скучный, неотесанный, мелочно раздражительный тип, что за смысл сетовать на его уход? Или я до того раскис, что любая перемена рождает во мне одно глухое беспокойство? На что мне сдался этот статус-кво?
Однако боюсь, что на сей раз все присутствующие разделяют мое кислое настроение. Как ни странно, только Миршавка, наилучшим образом ладивший с Мирошкиным, выглядит довольным. Корженевский и тот почитай что без злорадства прошелся насчет «высокого доверия». Не значит ли это, что в душе каждого из нас подспудно живет ожидание худшего, одного только худшего? Э, что за бред! Съели Мирошкина, и на здоровье, приятного им аппетита. Хоть и был он маленькой собачонкой, а все из той же своры. Теперь другого пришлют, тоже, поди, не медведя на воеводство. Медведю здесь делать нечего. Стало быть, все еще может обернуться не так уж плохо. И наконец — что мне Гекуба?
Лихорадочная торопливость, охватившая меня в первый момент, когда я услышал о находке объездчика, вскоре сменилась невеселым раздумьем. Естественно, говорил я себе, что за неимением улик более весомых начинаешь ценить любую путеводную ниточку, даже будь она спрядена из пустых домыслов и досужих фантазий. А если рассудить здраво, ничем более существенным я по-прежнему не располагаю. В моем распоряжении умирающий пьяница, уже впавший в беспамятство, да розовая лента… то есть нет, лента сгнила, даже рассказ о том, что она была найдена, нигде не запечатлен: протокол, над которым потел полицейский писарь, конечно, уничтожили за ненадобностью.
Следовательно, все, что я могу, это навестить Филатова, потолковать о том о сем, руководствуясь лишь смутной надеждой, авось случай поможет мне напасть на настоящий след. И я стал наспех придумывать предлог, оправдывающий мое непрошеное вторжение к Филатову.
В тот день тяжкая клочковатая мгла с утра затянула все небо. Вязкие рассветные сумерки так и не прояснились. По временам накрапывал мелкий дождик. Моя Геба, скотина послушная, но втайне, похоже, презирающая род людской, обреченно трусила по размокшей дороге. Кругом, как и предупреждал городовой, было пустынно. Озябшие кусты и голые черные деревья нервно содрогались ветвями от пронизывающих порывов ветра.
Такая погода и наши родимые смиренные пейзажи как бы нарочно созданы, чтобы остужать горячие головы. Боже милостивый, куда меня несет? Зачем? Сам же понятия не имею, чего ищу, о чем буду спрашивать. Да и какой простак поверит этой чепухе, которую я выдумал для объяснения своего визита? Нечего тешить себя иллюзиями, надобно признать, что хитрость моя шита белыми нитками. Надо сей же час изобрести более осмысленный повод!
Увы: окоченевший мозг отказывался служить мне. А тут еще проклятая дорога, которую я, казалось, так толково, обстоятельно разузнал, вопреки ожиданиям предательски петляла по этой безотрадной местности. Похоже, и она издевалась надо мной…
Здесь мои унылые размышления были прерваны видом высохшей придорожной сосны. Старуха приветствовала меня, протягивая навстречу кривые серые сучья, похожие на две страшные руки. Ее дупло, как щербатая пасть, ехидно ухмыльнулось мне, напоминая, что я уже проезжал здесь. «С меня довольно!» — решил я и, прикинув, как бы спрямить путь, чтобы поскорей попасть в Задольск, после недолгого колебания свернул на узкую лесную тропу.
Почти тотчас усадьба Филатова предстала передо мной — довольно ветхое, но не без архитектурных изысков здание, совершенно такое, как мне его описывали. Курьезные бывают совпадения: мог бы поклясться, что дом, где я по воле случая ныне обитаю, построен тем же сумасшедшим архитектором, который некогда вложил столько наивной и прихотливой выдумки в сооружение родового гнезда Филатовых.
Это настоящие дома-близнецы, пускай один из них прячется в лесах Средней России, другой в Малороссии таится под сенью крошечного старого парка. (Когда идет дождь, Ольга Адольфовна всякий раз поминает недобрым словом давно покинувшего сей мир фантазера-архитектора: живописная форма крыши, все эти шпили и башенки не способствуют быстрому стоку воды. А дом стар, так что в нескольких местах она уже проторила себе дорожку и бежит с потолка частыми каплями, грозящими превратиться в тоненький злой ручеек.)
Встретил меня управляющий, мужик подвыпивший, но себе на уме. С первых же его слов узнал я, что барин скончался, уж и сороковины справили, упокой, Господи, душу его в селениях праведных, уж такой добрейший барин был, нраву тихого, кроткого, как есть ангельского…
Любопытно, что никогда мне не приходилось встречать столько разговорчивых собеседников, как в той моей поездке. Снеткова, полицмейстер, теперь этот управляющий вели себя так, будто последний десяток лет протомились на необитаемом острове, не видя ни единой живой души. Со стороны управляющего это было, положим, объяснимо: в эту угрюмую пору и само поместье, и окрестности выглядели заброшенным краем, куда ворон костей не занашивал.
Продолжая тараторить и восхвалять душевные качества покойного, управляющий все поглядывал на меня искоса, по-видимому нимало не обманутый моей неуклюжей ложью, замену которой я так и не удосужился подыскать. То ли разочарование, слишком явственно отразившееся на моей физиономии, разжалобило его, то ли, что вернее, он рассчитывал утолить свое любопытство, вызнав как-нибудь настоящую цель моего посещения, — так или иначе, он настойчиво убеждал меня остаться, поужинать, а там и заночевать.