— Нехорошо о своей семье такое рассказывать. Бог знает, что вы теперь о нас подумаете. Но я только потому, что вы от Лены. Это радость такая, что и сказать не умею. Мне уж кажется, будто мы сто лет друг друга знаем!
— Мне тоже, — от всего сердца признался я. — Прошу вас, Юлия Павловна, не лишайте меня своей доверительности. Клянусь, ваши тайны умрут в этой груди!
— Ну вот, опять вы надо мной смеетесь!
Как ни хотелось Юлии Павловне выдать любимую подругу за меня замуж, наш тет-а-тет, молодость, взаимная симпатия, уездная скука — все побуждало ее кокетничать напропалую. Не будь мое сердце столь основательно занято, кто знает, возможно, я и поддался бы ее чарам. И, весьма вероятно, получил бы суровый отпор. Дамы такого склада часто флиртуют бескорыстно, из одной любви к искусству.
— Говорите же! «Покойный Владимир» — и что дальше?
— О, мама… Она, видите ли, хоть и набожна, но нрав у нее ужасно вспыльчивый…
— Вы на нее похожи, не так ли?
— И совсем не так! Ну, разве что самую малость… А будете перебивать, так я и рассказывать не стану! Мама икону сняла, перед которой молилась, к лавке ее привязала и высекла, можете себе представить?
В иное время я, по своему обычаю, впал бы в скорбное раздумье: «Какая, дескать, страна, какие судьбы! Эта мамаша, невежественная помещица-самодурка, с одной стороны, а с другой-то Бестужевские курсы, яркий, независимый нрав, темперамент чертовский — и вся эта гремучая смесь замкнута в тесном быте уездного городка! Какими драмами чревата столь монотонная жизнь для подобного существа!» и пр. Но сейчас я только посмеялся с нею вместе. Она продолжала:
— Вот после этого мама решила, что надобно мне с тетушкой — она у нас безотказная, благо своей семьи нет — в Варшаву поехать, пожить там, чтобы Володя под присмотром был. В мое влияние на него она свято верила, а уж коль скоро Никола Чудотворец подвел… Спорить с мамой бесполезно. В Варшаве при филологическом факультете университета тоже женские курсы есть, там мне и пришлось свое учение заканчивать. Как же я плакала, когда с подругами расставалась, с бестужевками! У меня там тоже славные подруги были. Но с Элке никого не сравнишь!
— Элке?
— Ах да, вы же, наверное, не… — Снеткова огорченно уставилась на меня, короткие пушистые бровки стали совсем уж домиком. Похоже, она опять проговорилась о чем-то таком, чего мне не полагалось знать.
Я ободряюще улыбнулся ей:
— Юлия Павловна, поверьте, я бесконечно… да, бесконечно уважаю Елену Гавриловну! — Возможность произнести эти слова открыто оказалась так сладостна, что дух захватило, и я, без вина пьянея, прибавил: — Не смею судить о ее чувствах, но я восхищаюсь ею, она мне так дорога, так…
Тут я прикусил язык, сообразив, что подруги, вероятно, переписываются. Госпожа Завалишина не давала мне ровным счетом никакого повода эдак развязно намекать на якобы существующую между нами короткость. Как быть теперь? Умолять Снеткову о молчании? Бесполезно, выйдет только хуже… Занятый этими опасениями, я совсем было запамятовал, на чем мы остановились. Но тут Юлия Павловна с удовлетворенным вздохом произнесла:
— Вот хорошо! Как я рада, что с нею есть преданный друг! Тогда я вам все скажу, не страшно, да? Она ведь еврейка… вас это не шокирует? А то у меня, знаете, у самой сначала было предубежденье… от мамы. Она не злая, вы не думайте, просто… ну, темная. Ее уж не переделаешь. Зато когда я Элке узнала и еще там некоторых в Варшаве, ее друзей, мне даже показалось, будто лучше евреев и людей нет. Тоже, скажу вам, неправда! Все одинаковые, если разобраться. Вы согласны?
Я был согласен. Кстати, становилось понятнее и ожесточение помещицы Завалишиной, люто невзлюбившей невестку. Тоже, поди, из таких, что и святому готовы горячих всыпать, ежели не потрафит…
— А что за женщина ее свекровь? — спросил я, все глубже погружаясь в расследование, весьма далекое от того, ради которого я прибыл в эти края.
— О! — вскричала Снеткова. — Настоящий феномен! Угадайте, сколько лет она проходила в невестах? Все до венчанья не могли дотянуть. Поссорится с женихом, выгонит прочь, потом год-другой пройдет, помирятся, снова день свадьбы назначают. Да не тут-то было — опять разрыв…
— Женихи менялись?
— Представьте, нет! Это все один и тот же. Она хоть и собой была не дурна, и с наследством, но ее же норов всей округе известен. Никто, кроме одного доктора, на подобное не рискнул.
— Однако замуж она все же вышла! И за кого?
— Да за доктора же. Они в свадебное путешествие отправились, а через две недели уж вернулись. Врагами! Так и не помирились больше. И знаете почему? Она в путешествии простудилась. Ну, он стал ей легкие прослушивать, а она смолоду ужасно худая была. Он не в добрый час и пошути: «Ну, — говорит, — Таня, у тебя не спина, а Гималайский хребет!»
— И что?
— И все! Конец! Мишу растила без отца, так они друг друга и не узнали. Доктор, правда, вскорости умер. Но историю их ссоры не скрыл. Наверное, она потому его и не простила. В уезде, кто постарше, до сих пор ее за глаза Гималайским хребтом зовут. Хотя какой уж там хребет? В ней теперь пудов семь…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Розовая лента
С утра, едва продрав глаза и наскоро перекусив, я поспешил в полицейский участок. Как ни мила госпожа Снеткова со своими рассказами о Елене Гавриловне, я должен был сделать все, что от меня зависело, чтобы, если суждено воротиться в Блинов ни с чем, хоть совесть была спокойна.
В участке меня приняли до неприятности подобострастно, отчего я скоро стал чувствовать себя этаким погрустневшим Хлестаковым. Легко ли: чин из губернии, товарищ прокурора! На все мои расспросы отвечали преувеличенными жалобами на тяготы службы, бестолковость местного населения, среди которого и свидетеля путного не найдешь, до того народ невежественный да пьяный. Я совсем было собрался прервать эти пустопорожние сетования, памятуя, что Юлия Павловна просила быть пораньше, когда полицмейстер, продолжая ту же речь, с унылым негодованием воскликнул:
— Или взять историю с объездчиком Леоновым и розовой лентой! Попил же он, бестия, нашей кровушки! Как стряслась беда с завалишинским младенцем, месяц уж целый прошел, дитя будто в воду кануло — никакого следа, хоть плачь. Вдруг городовой доносит: лесной-де объездчик Леонов в кабаке разоряется, что он и есть самый доподлинный свидетель. Он, мол, в лесу ленточку нашел, какие у детей бывают. Мы, понятно, тотчас налегли на объездчика. Он, свинья этакая, сидел тут, будто барин, развалившись: добрый час описывал, как он спьяну топором палец рубанул, как нарывать стало, а он в лесу, верхом, до дому далече — хоть завязать было бы чем! Тут-то и углядел он ленточку розовенькую. («Я еще тогда удивился, у мальчика ж голубая должна быть», — ввернул полицмейстер, давая мне возможность оценить его аналитические способности.)
— Да-да, вы очень точно подметили, я то же подумал, — пробормотал я, Бог весть отчего разволновавшись. Ведь уже ясно было, что с этой лентой какая-то чепуха, он о том же и толкует, что с таким народом недоразумений не оберешься.
— Уезд у нас тихий, — самодовольно продолжал полицмейстер, — служим мы, скажу не хвалясь, исправно, порядок есть. Ну, подерутся когда спьяну либо мужик бабу поучит, это уж как водится, но чтобы дворянское дитя средь бела дня без следа сгинуло, такого никто не упомнит. Все, понятное дело, на этого похмельного болтуна любуются, аж наглядеться не могут. Писец протокол строчит, едва поспевает, как бы деталь важную не упустить. А он знай чешет, подлец, как по писаному: обрадовался, мол, да с коня слез, да палец завязал, и как, благодаренье Создателю, враз полегчало… Полегчало ему! — Мой собеседник сардонически хмыкнул. — Тут его, само собой, спрашивают: «Где ж лента? Твой долг ее тотчас следствию представить!» — «Буду я, — говорит, — дрянь такую беречь! В отхожее место кинул, и вся недолга». Так мы, поверите ли, уж собрались отхожее место раскапывать, только бы драгоценную улику выудить. «Веди, — велю ему, — показывай, куда твоя лента упала!» А он в ответ: «Так оно ж, вашбродь, поди, истлело давно. Чай, год уж прошел с лишком». Мы так и сели. «Почему год? Откуда вдруг год, когда месяц только сравнялся?» — «Про это мне, — говорит, — ничего не ведомо, а ленту я о прошлом годе после Рождества нашел невдалеке от дома помещика Филатова. Еще подивился, что детей там никаких вроде не упомню…» — Полицмейстер крякнул. — Ну, тут ему пришлось не так еще подивиться, когда городовые его в толчки из участка выперли.
