Раздраженный неудачей, я отнекивался, но голод, усталость и поздний час взяли свое. За ужином мы, само собой, разговорились. Управляющий рассказал, что барин давно вдовел, был добродушен, непритязателен, да под старость, видать, выжил из ума. У него и прежде при всем его ангельском нраве бывали причуды, но чтобы ни с того ни с сего взгромоздить в оранжерее эту чертовину, аквариум…

Я слушал рассеянно, клевал носом и досадовал на пустопорожнюю трату времени. Но, должен признаться, при слове «аквариум» сонливость мою как рукой сняло. Внезапный озноб заставил меня передернуть плечами. Управляющий, видимо искавший к тому повода, тотчас поспешил предложить мне водки «для сугреву», причем ясно было, что он озаботится согреться и сам.

Даже теперь, насквозь больной, с разбитыми нервами, я не легко пьянею. А уж в те годы при надобности мог перепить любого. Таким образом, слабость управляющего пришлась весьма кстати. Итак, я с готовностью опрокинул первую стопку, моля Провиденье об одном: чтобы собутыльник не сомлел прежде, чем расскажет все, что мне надобно знать.

На мое счастье, управляющий был крепонек, хотя греться начал, как я полагаю, с полудня, если не раньше. Вероятно, именно этим объяснялась его чрезвычайная словоохотливость. Как это было мне на руку! Весь обратившись в слух, я осторожно, не приведи Бог спугнуть, стал подбадривать его вопросами.

Где было устоять управляющему! От стопки к стопке он распалялся все сильнее, так что вскоре уж и не нуждался в моих понуканиях. Мне оставалось лишь следить, чтобы разговор ненароком не свернул в сторону от занимающего меня предмета.

Часа не прошло, как я знал уже, что по приглашению помещика в усадьбу пожаловал немец «богомерзкого обличья» и установил в оранжерее громадную стеклянную чашу, а потом привез зубастую тварь, какой никто в здешних местах отродясь не видывал. Они с барином ее величали голубой акулой.

— А чем же это у немца обличье так подкачало? — подлаживаясь под его тон, небрежно осведомился я и выпил. — Немцы, они вообще-то народ рослый, представительный…

— Куда там! — закричал, выпивая, управляющий. — Наш был из себя хлипкий такой, вялый, ровно червь в подвале, белесый, а в глазах что молоко с водой налито… тьфу, пралик его возьми!

Портрет был изумителен по своей точности. Но почему я не удивился? Почему, спрашивая, в глубине души уже знал ответ?

Я вспомнил гимназию, свое отроческое наваждение, эту болезненную влюбленность в радужных пленниц аквариума, удар молотка, разрушивший чары, непонятное похохатыванье Миллера… Поступок, мной совершенный, был куда страшнее, чем вздорная выходка подростка, в которой меня тогда обвиняли. Собственной рукой я уничтожил то, что было мне всего милее.

Словно некая чуждая воля, стократно сильнее моей, хотела такого исхода. И вот снова этот человек встал на моем пути. Да полно, человек ли? Но кто б он ни был, я уж не тот, что прежде! Я отмечен Роком, час настал, мы уж померяемся силами… Хищная наполеоновская гордыня взбухала в моей груди, щедро напитанная парами алкоголя. Что это меня так разобрало? Как бы самому не свалиться под стол прежде времени! Я схватил с подноса толстый пирог, отхватил изрядный кус и, жуя, продолжал своеобразный допрос:

— Так что там с ней вышло, как ее… с голубой акулой?

— Ваше здоровье! — ответствовал управляющий, опрокидывая в широко разверстый зев очередную стопку.

Я было испугался, что «упустил» его. Но хотя речь управляющего с каждым глотком становилась медлительнее и туманней, повествование еще продолжалось. Я узнал, что с той поры, как «поганая тварюга» появилась в доме, барин «то есть вовсе спятил». Приказал перенести в оранжерею свое любимое вольтеровское кресло и целыми днями сидел там, не сводя глаз с «чертовой рыбины». Так и помер — прислуга зашла поутру, а он уж остыл.

— Труп! — крикнул управляющий, совсем некстати тыча толстым пальцем в меня. — Труп-с в оранжерее! — Он икнул. — Вы такое видали?

Разговор явно шел к концу. Надо было спешить.

— Куда же потом рыба девалась? А Миллер? Он после этого еще приезжал?

— М-миллер? — Налитыми кровью глазами управляющий уставился на меня.

Я понял, что второпях совершил непростительный промах. Ведь он не называл этого имени! И помнил, собака, что не называл!

— Ну, немец, — как можно беззаботнее пояснил я и, о стыд, тоже икнул. — Немцев же всех Миллерами зовут.

— Неправда ваша, — почти трезвым голосом возразил управляющий. — В Задольске у нас доктор Штаубе есть, немец. Золотой человек и никакой вам не Миллер. Грыжу мне вырезал…

— Ну и шут с ним! А с рыбой-то чем все кончилось?

Очи управляющего снова затуманились, и он забормотал так невнятно, что мне пришлось наклониться к нему и, как пишут в романах, «дыханье наше смешалось». Что за беда: у обоих оно состояло из одних спиритуозных паров!

Насколько я мог понять, чуть не на другой день после кончины Филатова заявился Миллер с бумагой, где было сказано, что по смерти владельца он получает право забрать акулу себе. На бумаге была печать. Да и кому она нужна, хоть бы и дорогая, гадина эта? Кто ее купит?

— Стало быть, забрал он ту рыбу да и уехал, а куда — кто ж его знает? — Управляющий со стуком уронил голову на стол.

Обеспокоенный, я потряс его за плечо:

— Где мне лечь?

Ну, чудо природы, богатырь святорусский! Сверх чаяний он поднялся и, бубня себе под нос нечто малопонятное, повел меня куда-то. Свеча в его руке почти не дрожала. Я шел следом.

— А вы м-молодец, — бормотал управляющий. — Я, брат, сразу смекнул… Т-таких молодцов п-поискать надо… Т-труп в оранжерее…

В его голосе мне почудилось что-то зловещее. Но я вовремя вспомнил, что хмельная многозначительность часто несет в себе оттенок мутной угрозы, за которой, однако, ровным счетом ничего не кроется. Но все же после его ухода я не поленился встать с постели, чтобы запереть дверь комнаты изнутри.

Спал я тяжело. В голову лезла гадостная чепуха. Наплывали пирайи — давно не видались! Марья раскидывала карты, хитро посмеиваясь: «Пустые хлопоты, сахарный, позолоти…» Александр Филиппович толковал что-то о благоразумии, поднося к устам вилку с насаженным на нее живым вуалехвостом. Госпожа Снеткова проворковала ласково: «Женитесь поскорей, опоздаете!» — и пропала куда-то, а я с молотком долго крался по выщербленной мостовой, заботливо переступая через лужи. Подошла Елена, положила смуглую длиннопалую руку на мое плечо, спросила тихо: «Вам нечего мне сказать?»

Я размахнулся молотком… и, весь в холодном поту, пробудился. Комната была незнакомая. Какое-то время я дико озирал ее, не понимая, где нахожусь. Наконец чувство реальности возвратилось, и я вскочил на ноги, счастливый оттого, что Елена невредима, я не убил ее… Нет, пожалуй, этот способ ведения расследования имеет слишком существенные недостатки.

Живо одевшись, я пустился на поиски управляющего. Я нашел его во дворе. Он был донельзя хмур. Видно, страдал после вчерашнего.

— Позавтракать угодно? — Говоря это, пройдоха даже не взглянул на меня. По всему, он отнюдь не горел желанием возиться с моим завтраком.

— Чаю бы! — взмолился я. — Или квасу…

— Это извольте. — Он поднес мне кружку с квасом, по-прежнему упорно отводя взгляд. Но братское чувство сострадания все-таки в нем шевельнулось. — Может, рассолу желаете?

— Благодарю, не стоит. Мне пора… Да, вот еще хотел полюбопытствовать: у вас тут малыши какие-нибудь есть? Я вчера возле дома ленточку розовую нашел, детскую. — Я порылся в кармане, словно намереваясь достать воображаемую находку.

— Откуда им быть? — хрипло возразил управляющий. — Ошибка ваша. Покойник ихнего визгу не выносил.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 

Колобок

Нынче ночью аромат левкоев, высаженных Ольгой Адольфовной под самым моим окном, долго не давал мне уснуть. Устав ворочаться, я вышел в сад. Украинская ночь была тиха, и все ее прелести, запечатленные в поэтических реестрах, ждали меня в сонном саду. В свете месяца садовые дорожки, которые я нашел бы теперь и с завязанными глазами, смутно белели, манили. Я двинулся в дальний конец трофимовских угодьев. Под старыми деревьями парка стало темнее, и волнующий запах маттиолы был не так резок.