Душевному покою приходилось пробиваться из глубин наружу – пересиливая страх перед безголовым солдатом, продолжающим убивать. Страх перед ведьмами и призраками, страх перед смертью, безумием, с которыми он столкнулся, едва переведясь в Сонную Лощину на замену убитому коллеге.

Ирвинг всю жизнь проработал в полиции и большую ее часть – в нью-йоркском департаменте, однако прежде не сталкивался с ходячими трупами и революционерами из прошлого. Место-то казалось тихим, работа – непыльной, но за четыре месяца убийств в Сонной Лощине произошло больше, чем за последние двадцать лет.

Второй раз подряд – и второй раз за всю жизнь – «Китайский дворик» не сумел принести желанного отдохновения.

Тяжело вздохнув, Ирвинг встал.

Мейси же, напротив, наслаждалась тишиной, и потому Ирвинг решил молча постоять в сторонке.

– Ну ладно, – сказала наконец дочь, насмотревшись на карпов в прудике. – Куда дальше?

– Как насчет «Американского декоративного искусства»?

– Хорошо, – пожала плечами Мейси.

Прежде «Американское» крыло стояло особняком, к северу от музея. Это был внутренний дворик, который после вошел в состав основного здания. Ирвинга тогда еще в проекте не было, однако он живо мог вообразить, что зимой смотреть на открытую экспозицию – удовольствие сомнительное.

В той части музея Ирвинг не бывал уже давно, по крайней мере, с тех пор, как ее перестроили: из многоярусного сада сделали одну большую мраморную площадку. Чисто эстетически реконструкция Ирвингу не понравилась, зато как отцу ребенка-инвалида – вполне.

– У-ух ты-ы! – выдохнула Мейси, когда отец провозил ее мимо стеклянной двери в отдел оружия и доспехов. – Давай туда!

– Может, позже? – вздрогнул Ирвинг. С недавних пор мечи, шпаги и нательная броня стали у него плотно ассоциироваться с исчадиями ада.

Впрочем, воспоминания о тех же исчадиях ада и привели его в эту секцию музея. Ирвинг с дочерью вошли в некогда стоявшее отдельно здание и нашли там терминал с интерактивной картой. Ирвингу было особенно интересно взглянуть на экспонаты времен Войны за независимость.

– Чего это тебя сюда потянуло, пап? – спросила Мейси. Понятное дело, теряется.

– Так, любопытно стало, – неловко ответил Ирвинг, понимая, что в одном зале собраны предметы искусства: картины и прочее – из периода с 1770 года по 1800-й, периода, который Ирвинг про себя окрестил «эпохой Крейна».

Галерея располагалась на третьем этаже – туда отец и дочь поднялись в прозрачном лифте. Мейси решила, что это «самый крутяцкий» лифт в мире.

По пути в одной из галерей они увидели знаменитую картину Эммануила Лёйца: Джордж Вашингтон пересекает реку Делавэр на лодке. В это время в галерее проходила экскурсия, и Мейси потихоньку катила через толпу – люди молча расступались перед коляской.

Гид в это время рассказывал:

– Джордж Вашингтон и правда пересек реку Делавэр в рождественскую ночь 1776 года, однако в действительности выглядело это иначе, не как на полотне. Начнем с того, что, даже несмотря на полнолуние, было куда как темнее. К рассвету Вашингтон давно уже был на пути в Трентон, а реку он преодолел в три пополуночи. Ночь выдалась дождливой, коней и пушки переправили паромом. На картине люди Вашингтона несут звездно-полосатое знамя, однако тогда его еще не использовали. В ходу был Континентальный флаг – полосатый, но без звезд. И наконец самое вкусное: Вашингтон никак не мог устоять в лодке на прямых ногах, непременно свалился бы в воду.

Толпа расхохоталась – и Мейси с ними заодно. Тем временем они с отцом проследовали в другую галерею, где висели работы Ральфа Эрла, Чарльза Пила, Джона Трамбула, Гилберта Стюарта и других художников, многие из которых учились за рубежом, чтобы позднее вернуться в новообразованные Соединенные Штаты и написать портреты героев революции.

Ирвинг почти ждал увидеть где-нибудь портрет самого Крейна, но судьба смилостивилась над ним.

– Ну, это уж совсем странно, – заметила Мейси, глядя на очередной портрет Вашингтона. Первый президент США стоял под деревом.

– А что?

– Он указывает на дверь.

Ирвинг рассмеялся. Вашингтон и впрямь указывал – сквозь него – на вход в галерею. На перпендикулярной стене висел портрет некоего Маринуя Виллетта, который – если верить табличке – был лидером «Сынов свободы», организации, что вела переговоры с племенем маскоги. А еще Виллетта в 1807 году поставили мэром Нью-Йорка.

Мейси тоже прочитала надпись на табличке.

– Мэров назначали? Это неправильно.

– Тебя в школе ничему не учат? – насмешливо спросил Ирвинг. – Мэров Нью-Йорка назначали до 1834 года.

– Фигово.

– Это и есть самое замечательное в нашей стране, Фасолинка, – мы меняемся, развиваемся. Не забывай: когда была написана Конституция, таких, как мы с тобой, и за людей-то не считали.

– Знаю, знаю, пап, – отмахнулась Мейси. – Уж этому-то нас учат.

Улыбнувшись, Ирвинг прочел до конца, что написано на табличке.

– Похоже, до того, как Виллетт стал мэром, его дважды наградили. В том числе и шпагой, что он держит в руке.

Мейси указала на витрину слева от картины.

– К слову, она сохранилась.

– Да, шпага та самая. – Поразительно, как детально воссоздал клинок Эрл, художник, написавший портрет Виллетта: перенес на холст все до последней мелочи.

– Ну, а вторая награда – какая? – спросила Мейси, глядя на табличку.

– Некий Крест Конгресса. – Ирвинг выпрямился. – Тут сказано, что он хранится в галерее на мезонине, с прочими предметами декоративного искусства. Хочешь, взглянем?

– А то!

Такого энтузиазма Ирвинг от дочери не ожидал, но быстро вспомнил, что на мезонин можно подняться, еще раз прокатившись на «самом крутяцком» лифте в мире.

К несчастью, Центр Люса, где и хранился врученный Виллетту Крест Конгресса, состоял из сорока пяти стеклянных витрин высотой до самого потолка, которые стояли чуть не впритирку. Мейси с трудом перемещалась между ними. К тому же они с Ирвингом постоянно отвлекались на прочие интересности вроде старинных предметов обихода. Мейси они особенно понравились.

– Красота! Ни за что бы не подумала, что такие вещи были в ходу у людей той эпохи.

Ирвинг, вспомнив о нежелании Крейна менять гардероб, решил воздержаться от комментариев.

Наконец добрались и до витрины с крестами… которых на месте не оказалось. Табличка на пустой витрине сообщала, что тут полагается лежать двум крестам, которыми наградили в общей сложности десятерых героев революции – за проявленную недюжинную доблесть. Тут же, правда, имелась вторая табличка, на которой другим шрифтом сообщалось: кресты отправились на чистку.

Стоило Ирвингу прочесть имя второго человека, удостоенного Креста Конгресса, как сердце сжала невидимая ледяная рука. Абрахам ван Брант.

Ирвинг знал, что ван Брант и Крейн некогда были близкими друзьями: аристократы, оба они предали корону и перешли на сторону колонистов. Оба любили одну женщину – Катрину ван Тассель, однако та, обещанная ван Бранту, любила Крейна. Узнав обо всем, ван Брант слегка повредился рассудком, и этой его слабостью воспользовался Молох, обратил ван Бранта на свою сторону, сделал одним из всадников Апокалипсиса.

Временами Ирвинга так и подмывало поведать эту историю преподобному отцу Боланду, дабы тот мог использовать ее в проповеди: мол, вот что бывает, когда не блюдешь десятую заповедь. Возжелай жены ближнего своего, и ближний твой – лучший друг – обратится предвестником конца света… – Пап, ты чего?

– Ничего, Фасолинка, – ответил Ирвинг. – Задумался. Работа не отпускает.

– Тогда сам ее отпусти. Ты же со мной, – чопорно напомнила Мейси. – Нельзя думать о работе, когда развлекаешь дочь. Лучше прокати ее напоследок еще разок на крутяцком лифте.

– Хороший у тебя план, – улыбнулся Ирвинг.

Полковник Иоганн Ралль, командир гессенского полка, что удерживал Трентон по поручению британской короны, получил два послания. Прочитав каждое, он преисполнился ужаса.