– Так, – пробормотал Бэгли, прищурив глаза, – позволь мне сказать, чего я хочу от тебя. Ты боишься высоты?

– Нет. – Она удивленно посмотрела на него.

Для важного номера, открывающего программу, сказал он, ему нужно, чтобы она и Арлетта спустились на сцену на золотом канате. Свои слова он подкрепил взмахом пухлых рук. Саба споет песню «Сфинкс это Минкс (кокетка)», которую он недавно сочинил. Арлетта и Янина будут танцевать вокруг нее. Арлетта, одетая Клеопатрой, будет держать слова этой песни на древнеегипетских табличках-картушах (ну, разумеется, из картона), чтобы солдаты подпевали.

– Но сейчас я ищу песню, которой мы завершим наше шоу… – Макс как бы размышлял вслух, глядя на Сабу. – Сегодня мне нужно протестировать тебя. Пожалуй, это главная моя задача.

– Меня? – удивилась Саба.

– Мне нужно знать твои вокальные возможности. Во время гастролей тебе придется петь по два раза в день, а то и больше. Это нелегко.

Где-то за кулисами одобрительно замычала Янина. Саба набрала для храбрости полную грудь воздуха и посмотрела на режиссера.

– Вам не кажется, что для начала вам нужно просто послушать, как я пою?

Он сжал пальцами кончик носа.

– Справедливое замечание. Я пока не знаю, чего хочу от тебя. Слушайте, все остальные свободны, – обратился он к Арлетте и Янине.

– Можно мы останемся и подождем? – сказала Янина. – Мы приехали сюда втроем на такси.

– Как вам угодно, мне все равно. – Макс снова направил взгляд на Сабу. – Просто вам, возможно, придется долго ждать. Мне надо выяснить чего я могу ожидать от этой исполнительницы.

У Сабы тревожно забилось сердце. Блондин сидел в конце зала, вытянув ноги, и был похож на футбольного болельщика, пришедшего на матч.

Музыкантов тоже отпустили, на сцене остался лишь пианист Стэнли Маар, унылый человечек с желтыми от курева пальцами. Он закурил очередную сигарету и оставил ее, дымящуюся, в пепельнице на фортепиано.

– Чего изволите? – спросил он.

– Пока не знаю. – Бэгли скрылся за собственной дымовой завесой и размышлял.

Саба заметила неприятный холодок возбуждения, пробежавший по кинотеатру; из-за кулис на нее смотрели глаза коллег. Она попала под пресс, и это их радовало.

– Давай для начала «Странный фрукт»[52], – сказал, наконец, Бэгли. – Знаешь эту песню?

– Да, знаю. Там на другой стороне «Хороший и нежный»[53]. – Когда в продаже появилась эта пластинка, Саба крутила ее до бесконечности, а потом пела эти песни, держа возле губ вместо микрофона перевернутую молочную бутылку. Тан хохотала до слез и говорила, что ее внучка – вылитая Билли Холидей.

– О’кей. Тогда поехали, – тихо сказал Макс. – Начни в ре, Стэн.

Стэнли легонько пробежал пальцами по клавишам. Если его и удивил странный выбор шефа – ведь в этой мрачной песне говорилось о суде Линча, о повешенном на дереве негре, о смерти, – то он не показал этого. Саба закрыла глаза, радуясь, что Макс выбрал знакомую ей вещь, и хотела продемонстрировать все, на что способна.

Она вложила в песню всю душу и, когда допела, услышала искренние аплодисменты.

– Эта песня сотрет улыбку с лиц, – громко заметил Вилли. – А я думал, что мы должны развлекать публику.

Макс ничего не ответил. Он надел темные очки, и было трудно понять, что он думал.

– В программе этой песни не будет. – Он слышал замечание Вилли. – Я ищу… – Он тяжело вздохнул. – Впрочем, неважно. Следующая песня – как насчет «Над радугой»?[54] Но не так, как поет ее Джуди.

– Я пою ее не так, как Джуди. Я пою ее так, как я! – возразила Саба. Макс начинал ее сердить.

Она была уже на середине песни и наслаждалась звуками собственного голоса, печальными, взмывавшими ввысь, к небу, когда Макс выставил руку.

– Стоп! Стоп! Стоп!

Он снял темные очки и холодно посмотрел на нее.

– Так пели раньше. Позволь мне объяснить, чего я жду от тебя, но пока не получаю. – Он слегка задумался. – Ты знакома с таким течением в поэзии… ну, пожалуй, с Кольриджем[55]… где говорится о том, как «я вижу, но не чувствую» красоту звезд. Мне нужно, чтобы ты чувствовала больше, а пела об этом меньше. Не надо петь так, как в опере.

– Но ведь я действительно чувствую. – Его слова задели ее за живое. Ей ведь хотелось продемонстрировать всем свои вокальные возможности, а не получать публичную выволочку.

– Ладно, тогда я сформулирую это по-другому, – проговорил он мягко и внятно. – На мой вкус, ты поешь чересчур жизнерадостно, ты щебечешь. – Саба увидела, что Янина прикрыла глаза и согласно качала головой, и ей захотелось врезать изо всех сил по ее лицемерной роже. – Ты попробуй чувствовать по максимуму, а потом немного отступай назад.

Саба уже раскрыла рот, чтобы запеть снова, но он взглянул на часы.

– Проклятье, время вышло – завтра продолжим.

Когда все собрались уходить, Бэгли повернулся к Сабе и проговорил без улыбки, серьезно:

– Не беспокойся, мы подыщем для тебя что-нибудь. – От его слов ей стало еще хуже. – Некоторые песни, – продолжал он, – обладают естественной ритмикой, более подходящей для молодых девушек. Тебе будет легче расставлять в них акценты.

Как будто она ничего не смыслила в пении.

Она безмолвно и жалобно смотрела на него, мечтая лишь об одном – чтобы он замолчал. Блондин с радио куда-то поспешно исчез. Вероятно, понял, что ей не до него. Ужасный, ужасный день…

Когда Саба вышла на улицу, ее ослепил солнечный свет. Мимо ехал армейский грузовик с солдатами. Раздался бешеный свист, словно в небо взлетела стая обезумевших птиц.

– Ты явно произвела на них впечатление. На меня тоже, – раздался за ее спиной негромкий голос. Дермот Клив ускорил шаг и поравнялся с ней. – Между прочим, – добавил он, – мне понравилось, как ты поешь.

– Спасибо, – недоверчиво буркнула она. Знай она его лучше, она бы объяснила, что вовсе не возражает против критики режиссера – ну, не очень возражает. Ей нравятся умные люди. Нравится преодолевать трудности. Только обидно, что все это происходило под усмешки ее коллег, особенно Янины.

– Ты не соблазнишься на порцию мороженого у «Гроппи»? – предложил Клив. – Это недалеко отсюда.

Она отказалась, объяснив, что слишком разгорячена и что, кажется, вот-вот состоится примерка костюмов.

– Что ж, тогда хотя бы возьми мою визитную карточку. – Он извлек из элегантной серебряной коробочки карточку и положил на ладонь Сабы. – До встречи. – Он приподнял шляпу и, к облегчению Сабы, скрылся в толпе.

В ту ночь Сабе не спалось. В ее душе все еще бурлило разочарование, и она написала письмо тому, кто в прежние годы мог избавить ее от всех горестей.

«Дорогой баба,

возможно, ты уже знаешь от мамы, что я приехала в Каир и что у меня все в порядке. Но мне хотелось сообщить тебе об этом самой. С работой у меня тоже все нормально. Все ко мне добры, мы заботимся друг о друге. Скоро мы отправимся в турне, и я надеюсь, что когда-нибудь ты сможешь мной гордиться. Мне можно написать на адрес п/я НААФИ. Я очень хочу получить от тебя письмо, но, возможно, тебе пока еще трудно меня простить.

Потом, после некоторых дебатов с внутренним цензором, она написала письмо Дому – высокопарное, оправдывающееся. В нем она выражала сожаление, что неожиданно сбежала в тот вечер, но у нее было много дел, а он встретился с подружкой. В тот вечер она тоже случайно встретила своего друга. Между прочим, сейчас она в Каире. В заключение она выразила надежду, что у него все в порядке и он уже получил назначение, которого добивался.

Конечно, с ее стороны было глупо и по-детски наивно приплести воображаемого друга, но в тот вечер она и вправду была удивлена и разочарована. Ведь ей казалось, что Дом был рад встрече с ней, да и сам вечер обещал закончиться чем-то чудесным, и вдруг… Впрочем, теперь это уже не имело значения.