Вот они какие, улицы Сабы. Пресловутый залив Тайгер-бей. Она тогда дразнила Дома и одновременно предупреждала.

Завороженный ее природным умением держаться с достоинством и неколебимой уверенностью в себе, он почти не думал о ее происхождении. Теперь ему пришлось совместить в своем сознании два ее образа. Родители Аннабел владели в Уилтшире прелестным старинным особняком эпохи Тюдоров, в их домашнем пруду плавали лебеди и утки. Еще у них были апартаменты на Линкольнс-Инн. Его матери эти люди необычайно нравились – их практичность, безупречная мебель, их сезонный билет в Глайндборн[43]. Возможно, она планировала, что свадебные торжества пройдут в их саду. У него пока еще не хватало духа рассказать ей про предательство Аннабел.

Возле входной двери дома на Помрой-стрит висел бронзовый молоток в виде львиной головы. Доминик набрал в грудь воздуха и постучал.

Появилась старуха в черном платье и галошах. В полумраке сверкали ее темные и любопытные глаза.

Всю дорогу, пока он шел по закопченным улицам, спускавшимся к заливу, он вел сам с собой разговор, завершившийся таким решением: он приехал сюда лишь для того, чтобы вернуть синее пальто. Если мать Сабы попросит какой-нибудь помощи, он сделает все, что в его силах, а потом потихоньку улизнет. Никакого намека на то, что он пылкий поклонник молодой актрисы, просто с его стороны это акт доброты, не более того.

Но лицо старушки осветилось радостью при виде него. Она схватила его за рукав и ужасно засуетилась.

– Джойс, скорее сюда! – закричала она через плечо, словно он был библейский блудный сын. – Скорее! Иди сюда! Здесь тот парень!

В конце коридора распахнулась дверь; вышла миловидная женщина лет сорока. С накрашенными губами и свежим перманентом на густых, темных волосах. Женщина явно следила за собой либо специально нарядилась по какому-то случаю.

Она пригласила его в гостиную – уютную, с маленьким камином. В углу стояло пианино с нотами на пюпитре. Старушка перехватила его взгляд и улыбнулась.

– Я уметь играть, – похвасталась она. – Саба меня учить. Она очень любить.

– Тансу, – твердо сказала Джойс, – иди и сними галоши. Я приготовлю мистеру Бенсону чай – или вы хотите кофе? У нас есть и то и другое.

– Пожалуйста, кофе, – попросил он и тут же спохватился: – Если у вас его достаточно. Ну, там, военное время, ограничения и все такое, – смущенно добавил он.

– По-турецки? По-английски? Мой супруг работает на судах, и кофе у нас есть.

Ох, я назвала вас «мистер». – Она осторожно взглянула на него. – Я забыла ваше звание.

– Пилот-офицер, – сказал он. Вообще-то, его скоропалительное повышение в звании не казалось ему реальным – скорее, незаслуженным, как и то, что он уцелел.

Он бросил быстрый взгляд на стену с книгами, на граммофон с аккуратной стопкой пластинок. Эти люди не укладывались в его представления о типичной рабочей семье.

Над граммофоном висела в рамке фотография: солидная женщина в темных очках на фоне Сфинкса.

– Умм Кульсум, – с готовностью пояснила старушка, уже сменившая галоши на пестрые домашние шлепанцы, и с безграничным обожанием взглянула на портрет. – Очень, очень хорошо. – Она жестом показала на пластинки и даже ласково погладила их ладонью. – Красиво.

Пока они ждали кофе, она принесла еще один снимок и осторожно положила ему на колени. На нем была Саба, на сцене, в длинном платье из какой-то атласной ткани, с цветком в волосах, со своей открытой улыбкой. В полутемном зале, похожем на большой ангар, сидели парни с тонкими мальчишескими шеями. Словно морские анемоны, тянущиеся к свету или пище, они подались в ее сторону. Дом представил, какие ужасные мысли бродили в тех коротко стриженных головах, и на минуту ощутил неловкость. Его приезд показался ему нелепым и смешным.

– Саба и «Весенние мелодии», – гордо пояснила старая турчанка и подняла кверху два пальца. – Второй концерт… – Она изобразила бурные аплодисменты и станцевала, шаркая по полу шлепанцами.

Вернулась Джойс с подносом в руках.

– Тансу, – сказала она. – Возьми шинель у молодого человека и дай ему выпить кофе. Пожалуйста.

– Да, кстати, вот пальто… – Он отдал сумку, стоявшую возле его ног. – Саба забыла его, когда мы зашли с ней перекусить.

– Господи. – Джойс поставила на стол поднос и вытащила пальто из сумки. – Господи, какая она беспечная. Типично для нее. Послушайте… Я не хочу быть невежливой, но вы к нам надолго? – Она устремила на него взгляд. – Через час мне нужно идти на фабрику.

– Мой поезд отправляется в четыре, – сообщил он. – Завтра у меня полет. – Он сказал это, чтобы успокоить себя, а не ради хвастовства.

– Вы летаете на «Спитфайрах» или «Харрикейнах»? – К хозяйке снова вернулась вежливость. Она налила Дому кофе из маленького бронзового сосуда.

– Сейчас на «Гарвардах»[44], – ответил он. – Я служу в учебном подразделении. С вашей дочерью я познакомился в госпитале, после того как меня сбили на побережье. Но теперь я в полном порядке.

– Я вижу. – Впервые за все время она улыбнулась.

– Она пела в нашей палате.

– Да, до отъезда она иногда выступала… – Джойс снова нахмурилась и поджала губы. Сделала маленький глоток, поставила чашку и тяжело вздохнула.

Вернулась старушка. На этот раз она принесла на деревянном блюде чашу с турецким горохом.

– Пожалуйста. – Она показала на чашу. – Ешь. Давай.

– Благодарю вас, миссис Таркан.

– Тансу, – твердо заявила она и приложила руку к необъятной груди. – Мое имя Тансу. Ох! – Она увидела синее пальто, и ее узловатые пальцы нежно погладили сукно, словно драгоценную реликвию.

– Расскажите мне подробнее, где вы встретили Сабу, – попросила мать.

При упоминании имени внучки Тансу застонала, а ее старые, печальные глаза впились в Дома. Джойс крутила в руках чашку, так и не сделав больше ни глотка.

– Я лежал в госпитале. В Ист-Гринстеде, – начал он. – Она приехала, чтобы дать концерт, – по ее словам, ее направили к нам в последнюю минуту вместо какой-то другой певицы.

Он взглянул на Джойс, сидевшую на краешке стула. «Спеши, спеши, – говорила птица».

– Я сразу понял, что она замечательная. – В какой-то миг они смотрели в глаза друг друга.

– Да, – согласилась Джойс. Покачала головой и тяжело вздохнула. – И эгоистка.

Ее голос задрожал от сдерживаемого гнева.

– Эгоистка?

– Да. Думает только о себе. – Она нахмурилась и поставила чашку на стол. – После ее отъезда мы ни одной ночи не спали спокойно.

– Где она сейчас?

– В том-то и дело, что мы не знаем.

Старая Тансу, раскрыв рот, слушала их диалог, потом еле слышно застонала и уткнулась лицом в фартук.

– Тансу, ты не принесешь печенье? Принеси с кухни печенье. – Когда старушка ушла, Джойс сказала: – Она не все понимает, но я не хочу, чтобы она это слушала. Она и так плачет каждую ночь.

Тут только Дом заметил темные круги под глазами матери и панический страх в ее взгляде, который она с трудом сдерживала.

– Вы даже приблизительно не знаете, где она?

– Около недели назад мы получили аэрограмму о том, что она в Египте, в Каире, и скоро куда-то уедет. Она пишет, чтобы мы не беспокоились, у нее все хорошо. С тех пор – ничего.

Дом видел, с каким трудом она сдерживала свое отчаяние, и впервые в жизни почувствовал, как тревожатся те, кто остается в тылу. Прежде он не разрешал себе думать об этом – о своей собственной матери, сидящей в холодной гостиной за вышивкой либо лежащей в ночной темноте и вслушивающейся в рокот самолетов – может, и его машины.

– Неделя не срок, – мягко возразил он. – Почта работает отвратительно. А где же?.. – Он замялся. В войну можно ожидать чего угодно.

– Ее отец?

– Да.

Джойс показала на стоявшую на каминной полке фотографию. У мужчины было красивое лицо с волевым подбородком, пронзительные черные глаза, густые темные волосы – он не походил на англичанина.