— Вот теперь ты настоящий хулэг!

Вошел Баян-Хара во дворец, сел за серебряный стол с сытной едой, пересел за золотой стол с вкусными яствами, и клевал он по-птичьи, и глотал он по-волчьи, а потом встал из-за стола и, повертываясь перед зеркалом величиною с двери, начал облачаться в походные одежды. На медно-красное тело надевает шелковую рубаху, поверх нее надевает шелковый халат, безошибочно застегивая сто восемь пуговиц. Потом накидывает шитую золотом шубу, безошибочно застегивая другие сто восемь пуговиц. Наконец надевает черный, как уголь, панцирь, не промокающий и в семидесятидневное ненастье, не пробиваемый семьюдесятью стрелами. Опоясывается поясом, на котором рассветным лучом блещет обоюдоострый меч. Закидывает за плечо богатырский лук, сделанный из рогов трехсот изюбров. Поправляет стрелы в колчане, молодецки на затылок сдвигает свою бобровую шапку.

— Вот теперь я настоящий воин! — говорит.

К серебряной коновязи подойдя, отвязал Баян-Хара шелковый повод, вскочил на коня, привстал на злато-серебряных стременах и взмахнул своим кнутом. Только облачко пыли взметнулось на том месте, где стоял хулэг, только эхо раскатилось по распадкам и ущельям от топота четырех копыт да за тремя перевалами мелькнула красная кисточка на бобровом малахае.

Зарысил всадник через десять падей, ни разу не сворачивая; зарысил через двадцать падей, не объезжая ни одной из преград. Если на небе день — рысил до ночи; если ночь — прямиком в рассвет въезжал на верном хулэге. В жаркие дни без питья обходился, в темные ночи — без сладкого сна. По стрекотанию сороки узнавал середину зимы, свой малахай нахлобучивая поглубже; по пению соловья угадывал разгар лета, малахай сдвигая на затылок. И такой вихрь поднимался за стремительным всадником, что тридцати царям было слышно его приближение, двадцати трем баторам был виден столб крутящейся пыли.

Вынес его хулэг на вершину высокой горы. Сошел всадник на землю, снял седло и потник, разнуздал коня и отпустил его пастись. Тут же натянул тугой лук, свалил одной стрелой изюбра да олениху, нанизал их на вертел и оставил обжариваться над костром, а сам, разостлав потник и подложив под голову седло, улегся спать.

Пробудившись на ранней зорьке, умылся Баян-Хара родниковой водой, перекусил зажарившимся изюбром, насытился запекшейся оленихой, через плечо большие кости выкидывая, через нос малые косточки выфыркивая. А потом достал трубку величиной с лайку да кисет табака размером с рукав и закурил в охотку. Между двумя затяжками глянул вдаль и заметил блестящий дворец царя Агу, подданные которого виднеются окрест как трава в ложбине, как деревья в лесу. Вольный скот царя Агу подходит табунами к водопою. Передние пьют чистую воду, а последние песок да тину облизывают.

Увидев неисчислимые табуны, разволновался Баян-Хара, застучало его сердце так, что прогнулись упругие ребра. И задумался он: не может миновать туман вершины высокой горы: проделав такой долгий путь, надо дойти до конца. И пока думал он свою думу, подсказало ему сердце, ставшее тверже камня:

— Волк да собака надкушенное не бросят, мужчина на полдороге не остановится.

Достал он из колчана стрелу, простреливающую навылет любую дверь; выдернул из налучья лук, сделанный из рогов трехсот изюбров, наложил стрелу на тетиву и проговорил заклинание:

— Если мне суждено умереть, то лети без цели и пропади без вести; а если достоин я лучшей доли, то вонзись в юго-западный угол дворца царя Агу!

С этими словами Баян-Хара пустил стрелу. Просвистела стрела, пропела в полете и вонзилась в юго-западный угол царского дворца. Пошатнулся дворец, накренился на северо-восток. Выбежал на крыльцо царь Агу, увидал такое и приказал слугам выдернуть неведомую стрелу. Кинулись слуги исполнять приказание, да не тут-то было! — ни руками, ни зубами выдернуть не могут.

Вскочил Баян-Хара на вороного хулэга, спустился под гору и говорит подданным царя Агу:

— Сколько народу навалилось на стрелу, выпущенную одним человеком, а справиться не могут! Эх вы, вояки!

Подошел он к юго-западному углу, выдернул свою стрелу и воткнул в серебряный колчан. Вороного хулэга привязал к серебряной коновязи, а сам вошел во дворец. Увидав царя Агу, поздоровался с ним, как подобает царю, поприветствовал его, как равный равного. Начал царь Агу гостя потчевать да расспрашивать:

— С которой стороны, из какой земли, куда едешь и как тебя звать-величать?

Отвечает царь Баян-Хара:

— Прибыл я с севера, из своих владений, что раскинулись у подошвы трех гор Монгото-ула, на берегу трех морей Манзан и зовут меня Баян-Хара. Еду я тропою зятя, а язык мой — за свата.

— Крепко думано, верно сказано, — говорит царь Агу. — Ни слова дурного не могу сказать о вас, дорогой гость, и готов породниться с вами.

Приказал царь Агу ударить в золотой барабан, собрать всех подданных, живущих на северной стороне владений; ударить в серебряный барабан, собрать всех подданных южной стороны.

Выставил богатый царь Агу перед собравшимися гостями гору мяса да озеро вина. Десять суток справляли свадьбу, девять суток пировали, на десятые еле-еле по домам разошлись.

Погостил царь Баян-Хара у своего тестя месяц, пожил другой, на третий говорит:

— Лытке изюбра в котле тесно, а человеку на чужбине тошно. Имеющий родину на берегу трех морей должен держаться своего берега.

— Крепко думано, верно сказано, — согласился царь Агу.

Дал он своей дочери в приданое половину своих подданных, половину табунов да золота с серебром. Запряг в серебряную коляску трех белых иноходцев. Села в коляску царевна Урма-гохон, а Баян-Хара на своем вороном хулэге рядом поехал.

На середине пути говорит Баян-Хара своей жене:

— Я налегке впереди поскачу, приведу в порядок дом и двор, а ты поезжай по оставленным мной меткам. Ночуйте там, где увидите начертанный на земле круг.

Поехал царь Баян-Хара вперед. Едет по дороге и видит: клубящаяся красная пыль столбом к небу поднимается, по широкой долине расстилается, скачет навстречу всадник на рыжем коне, спина которого разъязвлена, оттого что бьет его хозяин спереди и сзади сорокапудовой булавой. Узнал царь Баян-Хара в грозном всаднике семидесятипятиголового Дарда-шара-мангатхая, услыхал его крик:

— Эй ты, падкий на чужое, не довольствующийся своим, зачем взял мою невесту? Она с пеленок просватана, с колыбели предназначена мне в суженые. Силою большого пальца будем тягаться, стреляя из луков, или силою плеч мериться?

— Хочу узнать силу твоего большого пальца, — говорит Баян-Хара.

Разъехались они по вершинам двух гор, и выпало Дарда-шара-мангатхаю стрелять первому. Взял он свою чугунную стрелу, приложил ушком к тетиве и прошептал заклинание:

— Если мне суждено умереть, то лети без цели и пропади без вести; а если достоин я лучшей доли, то пробей насквозь широкую грудь супротивника, сделай рану величиной с дверь, чтобы через нее видно было как днем. Вырви вражье сердце, унеси за три холма и брось под ноги пестрой сороке!

С этими словами выстрелил Дарда-шара-мангатхай. Полетела, загудела стрела. Чтобы не попортила она богатырской одежды, расстегнул пуговицы царь Баян-Хара и подставил распахнутую грудь. Пропела, просвистела черная стрела и прошила богатырскую грудь так, что сквозь рану солнечный свет хлынул. Пошатнулся царь Баян-Хара, но удержался на ногах. Заткнул он рану спереди камнем величиной с жеребенка, а сзади — камнем величиной с барана. Загладил края раны большим пальцем, и полегчало ему, загладил указательным — совсем выздоровел.

— Не думай, — говорит он мангатхаю, — что у настоящего мужчины недостанет таинственных сил на исцеление от таких ран. Теперь мой черед!

Достал царь Баян-Хара стрелу из серебряного колчана и желтый лук, сделанный из рогов трехсот изюбров, натянул тетиву и молвит:

— Если написано мне на роду умереть, то лети, стрела, без цели и пропади без вести; если другая доля мне суждена — отсеки среднюю голову Дарда-шара-мангатхая.