Единственно, что он сделал, — разыскал в пыльном архиве и прочел бумагу пятилетней давности, предписывающую внедрять в мастерских метод инженера Ковалева. Надо же, в конце концов, знать, с чем его едят.
Метод отбора наилучших приемов в поточном производстве поражал оригинальностью и целесообразней. Не понятно лишь было, какое отношение он имел к полукустарным мастерским и транспорту вообще.
Между тем на директиве сохранилась и резолюция бывшего директора Стокопытова красным карандашом: «К руководству и исполнению…»
С одной стороны, эта выцветшая резолюция была вовсе лишена какого бы то ни было смысла. Но она существовала, стало быть, кто-то внедрял и самый опыт. Но как?
Павел поймал Кузьму Кузьмича, усадил его к столу.
— Почему не внедряем опыт инженера Ковалева? — строжайшим голосом спросил он, рассчитывая, что старик давно забыл, что это такое.
Но Кузьма Кузьмич не растерялся.
— Как не внедряем?! — страшно удивился он. — Внедряли, когда нужно было. А потом новые методы одолевать стали, пришлось сменить пластинку, чтоб не распыляться. Кампания дело такое: как ни верти, а делать заставят.
— Внедряли, говоришь? А толк был какой-нибудь?
Мастер ехидно и колюче засмеялся, сбоку, по-птичьи, заглянул в простодушные глаза Тернового. Дескать, ну что задаешь младенческие вопросы? Неужели не ясно? А вслух сказал:
— Это надо б тебе у Резникова справиться. Его было дело секунды высчитывать. А мы что? Мы люди маленькие! Нам скажут: ставь трактор на каретки задом наперед, мы поставим.
— Трактор-то ходить у вас не будет, как же вы?! — с глухим возмущением закричал Павел.
— Это, милый, и требуется. Начальство увидит, что трактор не ходит согласно его указаниям, даст новую установку: перевернуть обратно! Перевернем опять-таки с ин-ту-зиазьмом, понял? А перечить чтобы, этого ни-ни!
Все ясно и просто. Кузьма Кузьмич под руководством Стокопытова готов внедрять не только метод Ковалева, но и кибернетику для подсчета высверленных Тараником болтов! Совсем неудивительно, что порядочный человек Резников исковырял за долгие годы ящик стола, как жук-точильщик. Было, вероятно, отчего впасть в рассеянное состояние.
Филину Павел сказал:
— Акт подписывать не буду.
— Как это «не буду»?! Ты что, парень, с катушек съехал?
— Никакого метода Ковалева у нас внедрять не требуется. А какие нормы у нас применять — опять же мне виднее, я тут нормировщик. Предписания ваши вредные. Если потребуется, я с этим до партийного бюро, до треста дойду.
— Чего там — в трест! Вали прямиком до Цека!
Бывалый ревизор шутил, однако его не на шутку задело простоватое упрямство этого новичка. Щенок! Не клевал его жареный петух, вот и умничает! Кто и когда позволял себе подобное обращение с ревизорами? Спокон веку ревизоров положено обхаживать, заискивать перед ними, а то и поить водкой. Вот и работай с такими!
А Турман самообладания не потерял.
— Вы, Терновой, значит, принципиально против передовых методов? — изогнулся он вопросительным знаком. — Я бы советовал…
— Я бы советовал вам, Турман, уходить на пенсию, — спокойно сказал Павел, наливаясь краской, но не опуская глаз.
Ревизоры ушли докладывать по инстанции.
А Васюков, оценив происходящее, сказал Павлу:
— Да… Выгонять с работы тебя сейчас они вряд ли решатся, нелогично. Три месяца всего ты им кровь портишь, срок мал. Однако учти: все это дальний прицел. Как только ты просидишь здесь полгода, ты вылетишь, как воздушный бомбовоз, пойдешь вниз штопором. Изготовься!
Тут бухгалтер выбил замысловатую трель на счетах и назидательно поднял указательный палец:
— Закон природы! Первый шаг младенца есть первый его шаг к смерти.
21
До полуночи не спалось.
Лежал в постели, закинув руки, курил. В приемнике, рядом с подушкой, тихонько мурлыкал радиомаяк. Все о любви и красоте — Бунчиков, Шульженко, Кострица дремотно напевали о березках, черемухах, руках любимой, верных голубках. Голубки почему-то представлялись ему в бриллиантах и каракулевых манто, смахивали на Эру Фоминичну. Папироса в зубах гасла, он поднимался на локоть, чиркал в темноте спичками.
Часа в два мать окликнула его из своей комнаты заспанным домашним голосом:
— Не спишь, Павлуша? Спал бы.
Павел кашлянул в ответ, машинально задавил в пепельнице горький окурок.
Не выходил из головы этот сумасшедший день. Во-первых, он отхватил двойку по физике, ничего не мог рассказать о системе ЦЖС. Потом, когда возвращались из школы, Костя Меченый растравил глупым разговором о Наде. Полез, не спросясь, в душу. Павел дважды оборвал его, но безуспешно.
— Дело твое, — упрямился Костя. — Но она, по-моему, на два фронта действует. С тобой всерьез, с Валеркой не то в шутку, не то на всякий случай. Ты разберись, а то в непонятное положение попадешь! Не хотелось бы друга в рогачах числить!
Павел сплюнул, начал рассказывать о Пыжове, о поддержке и статье в газете и неожиданной, какой-то подлой ревизии.
Костя не удивился. У него было готовое мнение по всякому неожиданному поводу.
— Новые времена! — издевательски хохотнул он. — Дело ты поднял нужное, Пыжов тут как тут, на подхвате. Куда ему деваться? Но, с другой стороны, парень ты вредный и даже опасный. Вот он и готовит под тебя мину на всякий случай. — И посоветовал: — Ты вот что. Я бы на твоем месте сходил к директору конторы и все рассказал. Прояснил вопрос. Парень он молодой, легкий, как я слышал. А то ведь Пыжов в случае чего и собак на тебя может повесить.
Вечер был умиротворяюще тихий, со снежком.
На крыльце своего дома Павел заметил парочку. Кто-то обнимал Катю. Сестрица в модном пальто и высокой боярской шапке что-то шептала, прильнув к человеку в коротком пиджаке и летней кепке.
Что-то было знакомое в обличье, но не хотелось откровенно рассматривать человека в такую минуту.
Павел пережидал за углом, чтобы не вводить их в смущение. Они целовались долго, у него начали мерзнуть ноги, и вечер потерял всякую прелесть. Когда терпение уже подходило к концу, Катя за углом тихонько вздохнула, заскрипели мерзлые порожки и мимо прошагал, дымя папиросой, знакомый человек. Молодой директор, инженер Матвеев.
Все перепуталось! Теперь ни на какой доклад к Матвееву не пойдешь, черт знает что может подумать! А главное — Надя! Зачем ей понадобилось врать насчет Матвеева? Ни в какой загс он с нею не собирался, если целуется с Катей, ясно.
Она и раньше проводила с Валеркой время, но он моложе ее, сморчок. Вот жизнь, черт бы ее взял! А три месяца назад ему все казалось удивительно простым и светлым.
Может, к Домотканову нужно? Так ведь ревизия узкоспециальная, техническая, не полезет же он в дела Пыжова?
Закурил новую папиросу. Во рту жгло, нехорошо пошумливало в голове. Снова окликнула мать, упрекнула папиросами.
А мать нужно щадить. После того как погиб отец, она вовсе не думала о себе, с тридцати двух пожертвовала всем ради детей. Хотела им счастья. А счастливы они? Катя, впрочем, счастлива, спит сейчас за стенкой и видит ангельские сны. Зато Павел не спит, думает.
Вот и новогодний бал прошел, люди поздравили себя с новым счастьем, а Павел усмехнулся тогда — ему достаточно было «старого» счастья. Но потом вспомнил, что счастье-то состоит не только из поцелуев.
Все, что было в жизни хорошего, было естественно, как сама жизнь. Но почему рядом с хорошим так уверенно чувствуют себя мелкие пакости и дрязги? Почему честные люди уживаются с негодяями и пролазами, готовыми ставить тракторы задом наперед, хотя бы и в угоду «моменту»? Почему их еще терпят, а не бьют примитивно в морду?
Что делать?
Утром поднялся с тяжелой головой и мутью в глазах. Шел на работу с единственным желанием: просидеть восемь часов истуканом, ни во что не вмешиваться, считать и писать подобно кибернетической машине. Но у раскрытых ворот гаража его остановили Мурашко с Муравейко. Вчера была получка, но парни были, на удивление, трезвы.
