— Да что вы, товарищ начальник! — воскликнул он тонким, женским голосом. — Какая муфта! Ну, мотор, верно, я ставил. А муфты никакой я не видел, чес-слово. Не моя работа, пускай хоть нормировщик скажет.
Тараник вытирал мазутные руки о живот, а Кузьма Кузьмич вертел птичьей головой, будто за шиворот ему сыпались железные опилки.
— Заметило тебе! — закричал Кузьмич. — Как не ты, когда я лично муфту тебе препоручал! Не помнишь?!
Павел показал начальнику оплаченную бумажку.
— Кто муфту делал, неизвестно, а вот деньги за нее получил Тараник, это записано пером.
Тут ленивые глаза Тараника ожили, а нижняя толстая губа, всегда пренебрежительно выступавшая вперед, вдруг отвисла от удивления и растерянности. «Влопались?..» — мысленно спросил он Кузьму Кузьмича и отвел глаза.
— Пож-жарная команда! — загрохотал Стокопытов, багровея. Он поочередно оглядывал каждого, пытаясь разобраться.
Но времени было в обрез. Тараник уже подобрал губу, деланно спохватился, хлопнул себя по лбу.
— Ах ты, черт! Выскочило! Сверхурочная муфта была! Точно! Виноват, брачок вышел… Переделаем!
Павел стиснул зубы. А Стокопытов обрадовался признанию Тараника. Он, конечно, чувствовал какую-то нечистую возню вокруг злополучной муфты сцепления, но ему не хотелось вникать в суть дела. Как было не уцепиться за нелепое признание, когда оно предельно упрощало всю историю с поломкой доски показателей!
— Вспомнил? Вот и хорошо! — торжествующе зарокотал Стокопытов, адресуясь к Таранику. — Получишь строгач, и вместе с Ворожейкиным восстановите наглядную агитацию за свой счет. Бр-ракоделы! Валяйте работайте!
Павел собрал наряды, осуждающе сказал начальнику:
— Как же вы так, Максим Александрович?.. Зачем позволяете водить вокруг пальца? Ведь с этой муфты самый раз большой разговор начать!
— Ладно, потом! — отмахнулся Стокопытов. — Влеплю выговорок, вот тебе и «большой разговор»! Чего еще тебе?
— Все хотите как проще?
Стокопытов демонстративно отвалился в кресле, зевнул.
— Измором, но берешь, Терновой? — спросил устало Максим Александрович.
— Проще не выйдет, Максим Александрович, вот о чем я.
— А тебе сложного хочется? — В глазах Стокопытова появилось новое выражение, холодное, мстительное. — Ну, так я не возражаю, Терновой! Давай сложное. Разберись во всем, что касается нынешней аварии, поломки доски, и пиши проект приказа. А я подпишу. Я! Осмыслил? Но не торопись, чтобы людей не смешить. Приказ — это, брат, не языком молоть. Я еще посмотрю, какую там новую Америку откроешь. Давай пробуй!
Стокопытов не только поручал Павлу новое дело, он предостерегал и даже пугал. Чем? Почему?
Понять Стокопытова было покудова трудно, но и отступать Павел не собирался.
— Хорошо, я все подготовлю, — с тихой покорностью заверил он. — И будет приказ. Но только о главном. О поломке доски пускай Турман пишет. Это его дело.
— Давай, давай! Посмотрим, что ты придумаешь! Академик!
«А в самом деле, что ты придумаешь, Терновой?» С этого дня Павел погрузился в архивы. Целую неделю возился с пыльными фолиантами бухгалтерских отчетов, выписывал цифры, сличал, думал, так и этак примерял к работе людей то, что значилось в документах.
Цифры отчетов, выстроившиеся в колонках анализа, ошеломили его неожиданной бессмыслицей. В зимние месяцы, когда устанавливались хорошие дороги, когда не было аварий и поломок, выработка слесарей держалась на том же уровне, что и летом, когда машины тонули в болотах и рвали гусеницы на пнях по лесным объездам. Павел еще не знал, что это было — недомыслие, инерция или преступление, но это длилось с незапамятных времен, подписывалось ответственными людьми, оплачивалось в кассе.
Павел подозвал Васюкова, показал ведомость. Тот равнодушно присвистнул.
— Нечего было трудиться! Я бы сразу мог сообщить, что фонд зарплаты у нас постоянный. И зимой, и летом.
— Да, но работа разная!
— А ты неврастеник, Павел Петрович, — с усмешкой сказал бухгалтер, отходя в свой уголок, на мягкую подстилочку. — Неврастеник, как известно, всю жизнь мучается по поводу того, что дважды два — четыре. А нормальный не удивляется, даже если в итоге получится пять.
— Бухгалтерская какая-то психология, — покачал головой Павел. — Не надоела она еще?
Кажется, Васюков смутился.
Да, кажется, бухгалтер смутился. Он ударил по счетам, но не запел своей привычной поговорки «сугубо ориентировочно», а только зашевелил губами. А морщины лица означились резче — унылые, бледные морщины многоопытного молчаливого человека. Дождавшись, когда Эра Фоминична уйдет, он внимательно и даже ревниво уставился на Павла и сказал оправдываясь:
— Ну, а что делать, Петрович, если жизнь и в самом деле не вмещается в арифметику? Если она идет не прямо, а зигзагами? Ты думал о ней когда-нибудь?
— Это от нас зависит, — буркнул Павел.
— В двадцать лет и я так рассуждал, — согласился Васюков. — А теперь вот рассуди такое положение…
Он сбросил костяшки счетов, задумался коротко, как бы подыскивая подходящие слова.
— Вот какое дело, Петрович… Ты не ревизор, и уж поверь мне на слово, что работу свою я знаю в совершенстве и работаю честно. Честно, так сказать, в пределах должностной инструкции. Но и этого немало, если учесть, что рядом иной раз сидит вот такая работница, как Эра, — точнее, пустое место. А между прочим… — Васюков вздохнул и договорил: — А между прочим, она место занимает вполне законно, а я, по стечению обстоятельств, в нарушение всех правил.
Павел даже логарифмическую линейку уронил.
— Как это?
— А очень просто. У меня в прошлом судимость по сто девятой статье. И по правилам меня нельзя допускать к учету материальных ценностей… Видишь, какое дело…
Оценив молчание Павла, Васюков пояснил:
— Ты, конечно, скажешь, что я напрасно исповедуюсь, что нечего нарушать правила и лезть куда не положено. А между тем у меня совесть спокойна — судимость ту я отхватил еще в тридцать пятом году, и зря. Так что, по существу, это одна формальность.
— Сто девятую — зря?
— Бывало и так. У нас в совхозе большой падеж был из-за нехватки фуража. Ну, мне и директору пришлось за это отвечать, хотя вины за нами не было. И вот на всю жизнь…
Пощелкав костяшками, Васюков вздохнул и договорил:
— Вот перед тобой арифметика: Васюков незаконно занимает место, а Эра Фоминична по праву. И ты можешь делать выводы. Но если эти выводы делать по правилу «дважды два — четыре», то напутаешь много. И хозяйству не поздоровится, Павел Петрович.
Павел согласно кивнул.
— Ты… вот что, Петрович… Если от меня будет нужна какая цифирь, так не стесняйся. Всегда помогу.
— Спасибо, — сказал Павел. И почувствовал маленькую, тайную, но теплую радость в душе. Радость и решимость — потому что в жизни уже переменилось что-то. Его начинали понимать — сначала Селезнев, а теперь вот и скучный бухгалтер Васюков. Ведь не случайно же затеял бухгалтер весь этот разговор! Не мог этот человек случайно довериться ему и даже предлагать помощь!
Выходит, что он уж и не так беспечен, Васюков, как до этого казалось. Одно только непонятно. Почему он весь по маковку погрузился в бумаги и цифры, почему не пытается вмешаться в дело, если видит иной раз непорядки?
Павел подумал и, подбирая по возможности необидные слова, прямо спросил Васюкова об этом.
Бухгалтер поправил черные нарукавники, тонко улыбнулся краем рта.
— Видишь, Петрович… Я подчеркиваю этим моральное единство со Стокопытовым. За собственные какие-либо мыслишки очень больно бьют по башке.
— Б и л и? — переспросил Павел, нажимая на временной вид глагола.
— Скорее так, — согласился бухгалтер. — Но я… не гарантирован. Уж больно рука у него тяжелая, у Стокопытова.
Разговаривать после этого с Васюковым не хотелось.
Перед концом занятий Павел собрал все нужные бумаги и пошел в партком.
Бывший секретарь Корольков проводил бо́льшую часть времени в красном уголке, среди портретов. Домотканов по роду работы чаще мотался по трассам, дальним колоннам, а членские взносы принимал у себя, в отделе эксплуатации. Здесь его и нашел Павел. Домотканов, сутулый, еще более поседевший с той поры, когда отвозил Павла на дальнюю трассу, сидел один в большом кабинете и настраивал приемник. В полированном ящике гудела, посвистывала с сухим треском осенняя непогода, и сквозь эфирные шумы невнятно повторялся странный сигнал на высокой ноте: «Бип-бип-бип…» — и снова: «Бип-бип…»
