Домотканов отрешенно глянул из-под бровей на Павла.

— А-а, Терновой! Садись. Слыхал?

Зеленый глазок индикатора настройки щурился, будто подмигивал. А непонятный сигнал то растворялся в шумах, то настойчиво прорывался сквозь гудящий хаос вселенной: «Бип-бип-бип… бип-бип!»

— Не слыхал? Искусственный спутник Земли! Запустили у нас! Восемь километров в секунду скорость! — с тихим торжеством объявил Домотканов и вдруг улыбнулся. — Митинг, что ли, созвать?

«Го-ворит Мос-ква! — четко, властно сказал знакомый голос в приемнике. — Передаем сообщение ТАСС».

— Повторяют. Для тебя специально, — усмехнулся Домотканов. — Садись и слушай.

Павел неслышно присел к столу, положил свои бумаги, потянувшись к приемнику.

И пока голос диктора, знакомый еще по военным сводкам Совинформбюро, докладывал всему миру о поразительном достижении советской науки и советской техники — о прорыве в космическое пространство, Павел успел позабыть, зачем он пришел к Домотканову. Потом заметил свои бумаги на столе и покраснел. Такими вдруг ничтожными, мелкими, почти ненужными показались они в эту минуту. И зеленый, рассеченный надвое глазок настройки, будто издеваясь, подмигнул ему из глубин космоса.

Домотканов выключил приемник.

— Так… У тебя что?

— Может, в другой раз? — смущенно поднялся Павел.

— Почему в другой? Спутник, его другие запустили, им честь и хвала, а нам подтягиваться, как это говорят, до уровня передовиков, что ли? Праздновать потом будем.

— А митинг?

— Митинг вечером соберем. Так что?

Павел начал рассказывать.

Странное дело, никакой горячности, никакого волнения в словах! Равнодушное, даже нудное изложение — спать хочется.

Домотканов, однако, насторожился, перехватил у него из рук пачку бумаг, посмотрел таблицы.

— Так. Погоди, — сказал Домотканов. — Ты сам до этого додумался? Насчет общего наряда?

— А что?

— Да вот, понимаешь, какое дело. Интересно! Я тут недавно статью читал в журнале об этом самом. Только она дана в порядке обсуждения пока. Журнал «Социалистический труд» за прошлый год не читал?

— Нет.

Домотканов выдвинул ящик стола, извлек тонкий журнальчик, подал Павлу.

— Ты почитай. Там даже две однородные статьи. Только одна с Московского автозавода, другая из Колымо-Индигирского речного пароходства. Видимо, дело-то назревшее. — И добавил доверительно: — Хотел я этот журнал показать Пыжову, но уж раз получилось так, почитай сначала ты. А потом разберем твои бумаги, ладно?

Павел забрал свои расчеты, сунул их меж страницами журнала, и они снова показались ему неотложно-деловыми. И другие говорят, что дело назревшее.

Когда отходил к двери, Домотканов придирчиво оглядел его со всех сторон и махнул рукой: подожди, мол.

— Слушай, Павел Петрович… Посиди еще немного. Ты как… насчет вступления в партию? Не думал?

— Нет, не думал, — прямо сказал Павел. — Рано.

— Как понять: рано?

— А так. Недоучка и нормировщик из меня, как бы сказать, дохлый еще. Такими партию загромождать смысл небольшой.

Домотканов засмеялся.

— Вон как ты! А бульдозерист из тебя был, между прочим, золотой. Селезнев заходил, говорил о тебе, хвалил. Он и рекомендацию мог бы дать.

Павел тоже улыбнулся сдержанно.

— Ну, на ту орбиту… вы меня запускали пять лет назад, а тут я еще без году неделя. Вот аттестат зрелости еще надо получить.

— На орбиту, говоришь? Ну, хорошо. Так почитай журнальчик-то. Может, пригодится.

16

Высокий, с лепным потолком актовый зал на втором этаже школы был двусветным. Школа стояла на краю поселка, и ночью южные окна слепли, в них из тайги ломилась зимняя тьма. Зато северный фасад оживал. С высоты открывался весь поселок, расчерченный звездным пунктиром улиц, голубым сиянием неоновых вывесок и реклам. Белые прямые щупальца прожекторов скрещивались над площадками реммехзавода и транспортной конторы, а на горке, у головных сооружений, неусыпно рвался в черное небо оранжевый язык газового факела.

Ночной поселок был красив, Павел любил постоять на перемене у окна, полюбоваться хороводом огней. Он помнил еще, как вырубали лес, возводили школу, управление треста и Дом культуры — первые двухэтажные здания, помнил тесный беспорядок безобразных времянок на месте нынешней главной улицы. Сложное чувство, знакомое всем новоселам — будь то Крайний Север или казахстанская целинная степь, — вызывало ночное полыхание огней, было радостно и тревожно.

Несмотря ни на что, жизнь все-таки была хороша, и все шло здорово, если города и поселки росли на глазах, и нефть гудела в подземных трубопроводах, и спутник летел в небе… В школе дела тоже налаживались, табель Павла надежно заселяли пятерки. Поутихли бузотеры с соседней парты. (У Святкиных какие-то неприятности на работе, и Валерка в последние дни что-то перестал ходить в школу.) А скоро Новый год. Карнавал, целый вечер вдвоем! И шампанское, и бой курантов из Москвы… Чего еще нужно тебе в жизни, Терновой?

— А вы, Павлик, какой костюм готовите к новогоднему балу? — К окну подошла Лена.

На ней хорошее платьице в оранжевых цветочках по бордовому полю, открытое, очень даже открытое для зимы. Но ей что — она такая цветущая, здоровая, что сама излучает тепло. Павлу с нею хорошо, она не задирает его, как тогда, в гараже, в глазах грусть и что-то просящее, доверчивое. Ручная она какая-то, вот хоть бери ее за плечи, целуй — не шелохнется.

Только уж слишком ему спокойно около Лены. И еще это шутливое, ненатуральное обращение на «вы».

— На бал-маскарад… какой костюм? — допытывается она. Голосок игривый, а глаза грустные.

— Он костюм Дон Кихота готовит. — Голос Кости сзади.

— А ты, Костенька, как Фигаро, лезешь, куда не просят, — откровенно сказала Лена и стала, как Павел, всматриваться в электрический хоровод за окном, загородившись от люстры ладонями.

Костя удалился. Павел и Лена постояли так, молча, бок о бок, близкие и чужие друг другу.

Когда это началось, что он стал замечать ее беспокойство? И зачем это началось? Вообще-то хорошая девчонка! И училась она получше парней, и какие-то семинары для отстающих придумала как староста класса. Хотела еще взять шефство над Стокопытовым, чтобы он не бросал школу, да Костя Меженный переубедил ее. Сказал, что это ему будет уж вовсе непереносимо и вместо пользы может выйти форменное издевательство над заслуженным человеком.

По Лене страдает Сашка Прокофьев, это яснее ясного. А она смеется над ним и при случае оставляет его с Элькой. Из-за этого и Сашка на Павла иной раз волком поглядывает. А при чем тут Павел?

После уроков снова шли втроем, Лена держала их под руки и, заигрывая, пыталась столкнуть их. Ничего не выходило — парни были здоровенные, у нее не хватало силенок.

Костю это забавляло, он был весел против обыкновения, а Павел задумчив, он не отвечал на ее шалости, не поддерживал затеваемой ею смутной и все же понятной, волнующей игры. Всерьез, например, нельзя обнять девушку, не зная наперед, что не получишь отпора. А так вот, в шутку, можно даже поцеловать в щеку, в уголок смеющегося глаза с колючими ресницами. При дневном свете Лена не рискнула бы виснуть у Павла на руке, не решилась бы сказать сквозь смех так, из озорства:

— А что?.. Ты хороший, Павлик! Отчего бы и не влюбиться в такого?! Как думаешь, Костя?

Вот и Костя — свидетель, что все это шутки. Отчего не пошутить, пока в мглистом небе плывут рассыпанным строем звезды, порошит снежок, пока мороз не сковал губ, а в молодом усталом теле бродит чуть-чуть пьяная кровь.

Но игра эта, наивная и прозрачная до полной видимости, заключалась также и в том — и в этом-то была ее таинственная прелесть, — что все позволенное сделать и сказать в шутку следовало принимать всерьез. И он не мог ввязываться в этот сговор, обманывать себя и ее.

Лена обижалась. У крыльца общежития она резко отняла руку, не пожелав попрощаться.