С другой стороны, задолго до внедрения в научную среду гиланической гипотезы имелось устойчивое предположение о том, что на Крите существовала теократия во главе с Великой жрицей. Культ женщины прослеживается абсолютно во всем минойском искусстве: от многочисленных статуэток, изображающих женщин, до изумительных по исполнению фресок, где на первом плане обыкновенно представлена женщина: Великая Богиня, жрица, а то и обыкновенная горожанка – полуобнаженная, с пышной грудью и гордо вздернутым носиком.

Очевидно, что на Крите существовал культ быка, и очевидно, что царица Пасифая была жрицей Великой Матери, то есть осуществляла сакральные функции, а значит, руководила духовной жизнью общества и пользовалась соответствующим своей роли авторитетом. Потому-то Минос и не тронул Пасифаю после появления диковинного пасынка.

Но Крит уже перешагнул ступень классического партнерского общества, ибо поддерживал весьма тесные связи со своими патриархальными – завистливыми и воинственными, потому и опасными – соседями; критяне были вынуждены противопоставлять силе силу, и соответственно возрастала роль мужчин.

И потому подле «Богини» возникает «Минос». В его ведении – «профанная» сторона жизни: политическое руководство, командование армией и флотом, контроль над производствами, законами, налогами. Ему шлют почтительные послания фараоны Египта, князья Ханаана и цари Хеттии, но величественное, «царское» кресло в Кносском дворце-лабиринте предназначено жрице Великой Матери, и начатки каждых плодов посвящаются ей же – женщине, олицетворяющей Великую Мать, или же, если угодно, наоборот.

Минойское искусство подчеркивает еще один аспект этой удивительной цивилизации – ее выраженный коллективизм. Минойцы не знали и знать не желали героев, ярких индивидуумов, выскочек, жаждущих продемонстрировать свою исключительность. Если фреска отображала публичное действо, то царь ровно ничем не выделялся средь прочих и даже, напротив, «задвигался» на второй план полуобнаженными красотками. Если юноша бросал вызов быку, то это был абстрактный юноша. Про сына Миноса Андрогея мы узнаем, лишь когда он погибает в Элладе. Найди Андрогей смерть на родном Крите, не сохранилось бы даже его имени.

Подобная «антииндивидуальная» ментальность соответствует определенному восприятию времени. Для архаического общества свойственно циклическое восприятие времени – бегущим по кругу, отмеченным повторяющимися событиями, ориентирующимися на некие архетипы: инициация, рождение первого ребенка, удачная охота, война, смерть близкого. Гиланические культуры во множестве подтверждают это материальными свидетельствами. Это наличие могильников и храмов, это широкое распространение орнамента – концентрических кругов с точкой в центре, где сам круг обозначает циклизм, точка же символизирует архетипическое событие.

Но, повторимся, Крит середины II тысячелетия до н. э. уже утрачивает гиланическую чистоту. Как жрица понемногу уступает влияние царю, так и Великая Мать вынуждена поступаться властью в пользу Небесного Отца. На Крите таким отцом стал Критский Зевс. Согласно традиции, глава олимпийского пантеона то ли родился на Крите, то ли воспитывался на острове, скрываясь от папаши-Урана. Когда же, возмужав, Зевс расправился с родителем, на Крите установился культ Критского Зевса.

Критский Зевс нередко отождествлялся с другим божеством – Загреем, что верно, но отчасти, ибо Загрей – своего рода переходное божество между Богом Неба и Власти Зевсом и богом мятущейся индивидуальности Дионисом.

Последнее, что осталось сказать о гиланическом обществе, – его особое отношение к Луне. С самого зарождения человечества Солнце и Луна «боролись» за право быть первыми в глазах людей. Казалось бы, верх должно одержать Солнце, но поначалу величайшим была признана именно его великая тень Луна – обязательный участник магических таинств, известных всем народам древности.

Случайно ли Луна стала шаманским светилом? Или все дело в ночи, великой хранительнице многих тайн? Нет, все-таки главная в этой паре – Луна, а ночь лишь приложение к холодному светилу. Если принять на веру версию о том, что изначальной энтеогенной сомой являлись грибы, то стоит отметить, что они растут преимущественно в лунное время – ночью, и соответственно люди воспринимали Месяц-Луну как высшее божество, связующее с миром.

Луна даровала просветление, а Солнце виделось скорее злым началом. Архаический человек не воспринимал еще Солнце дарователем жизни, как будут воспринимать его Гильгамеш и Эхнатон. Люди чтили прежде всего Луну и ее порождения: лепили изображения быка, взрастителя ночных грибов, поклонялись леопарду, охотящемуся при свете ночного светила. И обращали к Луне свою мольбу, ибо она питала духом формы, сотворенные Землей.

Рогатый месяц, порождающий быка, – многозначная метафора архаичного человека! Месяц порождает быка, бык с помощью месяца дает жизнь грибу (у авестийцев луна именуется гаоцитрой, то есть «содержащей семя быка»), гриб открывает глаза человеку, сознающему свою бесконечность и величие – можно б сказать богоподобие, но боги в сей миг еще не зародились на бренной земле, и потому правильней будет сказать – сверхчеловечие.

Возникает цепочка луна-бык-гриб-бессмертие, отчетливо, к слову, прослеживающаяся в известном мифе о похищении Европы. Сюжет легенды, если вы помните, незамысловат – похотливому распутнику Зевсу приглянулась финикийская девица Европа, он подманил ее, обернувшись прекрасным быком, похитил и унес на Крит, последнее пристанище гиланической культуры.

Сюда же возвращаемся и мы. Туда, где совсем недавно, какие-нибудь три с половиной тысячи лет назад, наслаждались жизнью лунные люди, счастливые в своем неведении того, что завистливое солнце уже приуготовило кровавый финал их счастью.

Человек издревле склонен к перемене места, будь то банальная поездка за город или же переселение на другой континент. То же странное свойство присуще и многим народам, стаями покидавшим отчие края и пускавшимся на поиск лучшей доли. Вопросом, что двигало человеком в стремлении к странствиям, задавались многие. И в основном склонялись к выводу, что во всем виновата природа. С этим трудно спорить, ибо в эпоху варварства большинство племен снимались с насиженных мест, гонимые засухой, реже потопами – изменением климата и связанной с тем изменением мутацией ландшафта.

Но толчком к массовой миграции мог стать демографический фактор. Рост населения не раз заставлял людей оставлять насиженные места и отправляться в странствия в поисках лучшей доли. Достаточно вспомнить великую колонизацию эллинов, щупальцами расползшуюся с юга Балкан сначала на восток, а потом и на запад.

Серьезным аргументом для переселения становилась и вражда с могущественными соседями: некогда предки греков бежали от предков фракийцев, потом хунны – от китайцев, потом германцы – от гуннов…

Все миграции подобны в стремлении к перемещению ради обретения лучшей доли, но разны характером. Порой пришельцы стремились вытеснить, а то и уничтожить коренное население, порой мирно соседствовали и даже сливались с ним. Автохтонная культура коренных обыкновенно – частично или полностью – сохранялась, от пришельцев же, бывало, не оставалось даже могил.

Примерно десять тысяч лет назад взяли старт два грандиозных витка миграций, в буквальном смысле слова перепахавшие лик Европы и Передней Азии.

На юге толчок миграционному взрыву дала Сахара, этот чудесный первобытный рай, в котором много поколений благоденствовал человек. Здесь на протяжении нескольких тысячелетий процветало поистине показательное партнерское общество со всеми его достоинствами и недостатками. Природа здесь давала человеку столь много, что он не утруждал себя излишними тяготами. Покрытые сочной зеленью равнины, весело журчащие в пробитых течением скалах реки, стада съедобной живности, плоды земли… Здесь, на североафриканских равнинах раздобыть пищу было легко, как никогда и нигде. Быть может, человек впервые получил время для досуга, который для нас, своих потомков, использовал весьма полезно. Обитатели Сахары отметились невиданной прежде страстью к искусству, искусством, однако, это занятие не воспринимая. Они просто фиксировали на камне свою жизнь: обряды, охоту, развлечения, отдых. Стены причудливых лабиринтов Тассили сохранили пятнадцать тысяч картин, высеченных на скалах.