И возможно, он бы и попробовал это сделать, если бы не случилось нечто, изменившее вокруг все дела, все планы, все события.

БУНТ

Несмотря на все сногсшибательные затеи, Стёпка иногда тоже просыпался с удивительным чувством.

Остров так и пылал от утреннего солнца* ярких цветов и радужных попугаев. А Стёпке хотелось прикоснуться хоть пяткой к деревенской траве, услышать песенку петушка...

Он и теперь встал и неожиданно для Хапкинса выдохнул:

— Сто тысяч выдал бы за родную травинку, миллион за «кукареку».

— Вам что, яичницы захотелось? — спросил Хапкинс.

— При чём тут яичница? Хочу «кукареку»... — промолвил Стёпка и, плеснув в лицо воды, перешёл на деловой тон: — А вы, кажется, ещё и не умывались!

— А вы что не видите? Умываюсь, — парировал Хапкинс, поочерёдно опуская в воду то одну, то другую пятку: дальше невозможно было войти — там так и торчал плавник. Да и вода вокруг сверкающего рядом айсберга была холодной.

— Но, кажется, уже пора на работу. После работы организуем редкостный базар, — подзадоривая Хапкинса, сказал Стёпка и выложил на стол рядом с нераспроданными вчера бананами две начинающие весело попахивать сардельки тропического цвета.

Увидев их, Хапкинс подёргал ноздрями, привычно зашарил по карманам, но... сардельки были, а чековой книжки не было.

Он отвернулся и так горько вздохнул, что не покинувшая побережье красноносая акула выкинула ему на берег большую рыбину.

Хапкинс бросился к ней, но Стёпка, опередив его, подхватил рыбу на лету и произнёс:

— Это надо заработать. Ведь прибрежная зона — моя.

— Вы, возможно, скажете, что и айсберг — ваш?

— Нет, айсберг — наш! — справедливости ради гордо заметил Стёпка. — Пока ещё

наш, — поправился он. И, вдруг оглянувшись, артельщик подпрыгнул и взвизгнул: — А работа эта — ваша?

— Какая работа?

— Хорошая работа! Таскать чужие сардельки! — Глаза у Стёпки от негодования побелели, как черепашьи яйца!

— Да вы что! Вы почему оскорбляете... Господин президент, — обидчиво съязвил Хапкинс.

— Да я вас!.. — крикнул Стёпка и схватил валявшуюся бамбуковую палку.

— Нет, это я вас! — закричал взбунтовавшийся Хапкинс.

Никаких вонючих сарделек он не брал: ими поживились две прожорливые чайки, которым тоже нравились продукты из гастронома.

Два недавних совместных предпринимателя, размахивая палками, бросились_друг на друга. Но тут раздался отчаянный крик вынырнувшего дельфина, и повернувшийся к океану Хапкинс закричал:

— Смотрите, лучше смотрите вперёд!

— Смотрю, смотрю, мистер Хапкинс! — крикнул артельщик, и вдруг, обнявшись, они бросились в воду...

Там, вдалеке, приближался к берегу удивительный парусник, в воздухе разливались удивительно съедобные запахи. А от парусника по волнам мчалась к острову какая-то лодка.

ТЯЖЁЛЫЕ ВЗДОХИ РАДИСТА ПЕРЧИКОВА

Незадолго до описанного только что момента из очередного антарктического рейса торопился хорошо известный всем старенький пароход «Даёшь!», в трюме которого на специальной платформе находился совершенно уникальный, единственный в своём роде груз.

Подпираемый со всех сторон подпорками и подпорочками, подвязанный канатами и канатиками, там, поскрипывая, тянул вверх голову обнаруженный среди антарктических льдов полный скелет ещё незнакомого науке динозавра.

Сначала «Даёшь!» лавировал в такой близости от сверкающих айсбергов, что зубы у всей румяной команды, на радость доктору Челкашкину, сверкали, как у голливудских кинозвёзд, потому что отчаянный экипаж начищал их чистейшим антарктическим льдом. А кое-кто умудрялся после бритья для блеска прикладывать к айсбергу даже щёки.

Попутно все вглядывались в каждую плавучую льдину: не мелькнёт ли где-нибудь физиономия их приятеля Стёпки или шуба Хапкинса, на что Челкашкин резко махнул рукой:

— Пустое дело! И поделом! Нечего было жадничать до посинения!

— Жизнь такая... — ворочая глазами, бормотал новый боцман парохода Петькин.

— Ничего! В любой жизни можно совершать гадости, а можно благородные поступки! — И Челкашкин направил указательный палец на рулевую рубку, где стоял Сол- нышкин.

Наконец «Даёшь!» выбрался из скопища айсбергов начистую воду. Теперь к нему, изредка выпуская фонтанчики, приближались только киты и пингвины, и поседевший кок Борщик то одного, то другого подкармливал рыбкой...

Скоро льды и киты вовсе остались позади. Подгоняя судно к экватору, по океану заторопились решительные голубые валы. Зафокусничали на упругой воде летучие рыбы. В вечернем небе запылали огромные тропические звёзды. И совсем рядом с ними, в рубке, на своей вечерней вахте штурман дальнего плаванья Солнышкин прокладывал курс своему родному судёнышку.

Он то и дело при свете лампы наклонялся над картой, отмечал циркулем пройденные расстояния, записывал их меленько сбоку тонко заточенным карандашом, делая расчёты. Потом, как все штурманы, всё стирал крепко потёртой резинкой и, весело сдувая пройденные мили, проводил на карте по транспортиру чёткую линию — курс, по которому судну предстояло идти через бури и

штормы, дожди и туманы, карабкаться носом с волны на волну.

Иногда в рубку наведывался его главный учитель капитан Моряков, бросал взгляд на карту, заглядывал в судовой журнал и отправлялся на отдых. Иногда, опираясь на палочку и припадая на перевязанную ногу, потому что при погрузке динозавр наступил ему лапой на мизинец, ковылял Федькин посмотреть на уютный свет приборов, помурлыкать какую-нибудь пиратскую песенку.

Но чаще других просовывал в дверь свой остренький нос радист Перчиков: «Могу?»

Он давным-давно прошёл все испытания в центре космической подготовки и готовился к полёту на орбитальную станцию; но из- за нехватки средств полёт отложили настолько, что Перчиков решил сделать ещё один антарктический рейс. Человеку, плававшему верхом на ките, это раз плюнуть.

Правда, иногда он запрашивал своих космических друзей, нашлись ли уже денежки, но получал в радиограмме одно и то же непонятное слово «Гиф», читал его наоборот и спокойно продолжал тренировки в каюте и в рубке. Он стоял верхом на голове, бегал то на месте, то по палубе — пять километров в день, прыгал так, что у Борщика подскакивали на плите сковородки. Но кок не возражал, потому что ради друга и космоса был готов даже на такие встряски.

В общем, Перчиков, как любой радист, сидел у своего аппарата, принимал и передавал радиограммы, отбивая точками и тире все «люблю», «целую», «ну, погоди», а в свободные минуты заглядывал к Солнышкину. Во-первых, всё-таки поближе к звёздам, а во-вторых, посмотреть, не проляжет ли курс заслуженного парохода мимо его острова, где они так весело ныряли с Солнышкиным среди кораллов в лагуне, где кричали попугаи, весело шумели пальмы и где по ходатайству приятеля-дельфина его, Перчикова, когда-то избрали почётным вождём племени.

— Ну как? — заглядывал он через плечо Солнышкина на карту, не появился ли там крохотный кусочек земли — Тариора.

Но Солнышкин, которому тоже хотелось попасть на чудесный остров, где он катался на черепахе и отыскал такую чудесную жемчужину, почёсывал острым карандашиком возле уха:

— Ничего не выйдет, топлива маловато...

— Ну, может, как-нибудь...

Солнышкин качал головой:

— Никак! Не судьба!

И оба они тяжело вздыхали, не зная, какие повороты порой подбрасывает так называемая судьба даже очень расчётливым мореходам.

ПИ-И-РАТЫ! ПИРАТЫ!

Конечно, не всегда тихие безмятежные вечера выпадали на долю команды «Даёшь!». Случалось даже совсем наоборот.

Откуда-то налетели такие шквалы, что стрелка барометра едва не вылетала сквозь стекло, тучи закипали, раскалывались с грохотом, как кокосовые орехи, и в небе взрывались такие гигантские молнии, что, казалось, сам океан съёживался под ними, как мокрый напуганный Бобик.