Моряков и Солнышкин с криком «Раз, два, взяли!» бросились толкать её вперёд и скоро уже с палубы «Даёшь!» услышали:
— Так, подтянуть тали! Вира ноздри! Майна хвост!
Впрочем, сам хвост остался на берегу, и Плавали-Знаем с Васькой затаскивали его на палубу сейнера.
Известные редакторы на плотике Понча тянули каждый к себе зуб динозавра и вместе с ним плюхались в воду. Это был единственный зуб, потерянный старым ящером за столько миллионов лет. Хорошо, что Мишкин помнил его форму и выточил на токарном станке стальной, которого не имел ещё ни один динозавр в мире.
Маленький поварёнок Том в костюме динозавра выводил на посадку пингвинов.
Борщик, громыхая, как «БРР» и «ДРР» вместе, тащил целую связку кастрюль.
Федькин по просьбе Стёпки спасал ящики с луком, так что чуть не потерял свою гитару.
Подоспевший Пит Петькинсон забирал с берега сначала впечатлительных женщин, а потом благородных мужчин, которые никак не могли поделить доставшийся им единственный спасательный круг.
А Стёпка всё дул и дул с таким напряжением, что Челкашкин наконец оттолкнул его с криком:
— Так лопнут сосуды или выскочит грыжа! — И, выхватив у стоявшей рядом Слад- коежкиной надувной матрас, затолкал его в пробоину. А верный пес Верный по старой привычке засунул в щель свой поседевший единственный хвост.
— А нас, наконец, кто-нибудь заберёт? — всхлипнула вдруг Сладкоежкина. Вместе с надвигающейся водой на неё накатывала паника.
Но Челкашкин произнёс: «Спокойно, спокойно!» — И посмотрел на Хапкинса, который, в свою очередь, всё ещё с пальмы наблюдал, как его племянника тащат к «Хапкинсу» на верхушке айсберга в том самом «кресле», в котором он сам провёл десять незабвенных лет.
— Слезайте, Хапкинс! — настаивал доктор. — Пора слезать! Уверяю, мы вас в обиду не дадим. Пора! — Уже угасли последние звёзды, и вот-вот из алой воды должен был появиться край солнечного диска.
— А я с вами могу доплыть до Токио? Хотя бы матросом? — спросил Хапкинс. На судне с собственным именем ему занимать место не хотелось.
— Конечно! — заверил его Челкашкин.
— О чём речь! — крикнул снизу Моряков, который всё слышал сквозь крики групп «БРР» и «ДРР». Впрочем, крики эти без кувыркавшейся в воде аппаратуры были очень слабыми, как и голоса их хозяев.
Наконец все разобрались, добрались до своих палуб, и последним, как всегда, прыгнул на трап Верный.
Шлюпки были водружены на места, трапы закреплены. Моряков поднялся на мостик, осмотрев ещё раз берег, спросил:
— Ну что? Никто не забыт? Ничего не оставили?
И вдруг на палубу выскочил Борщик и закричал:
— Мои дощечки! — На пальмах возле кухни под динозавром он развесил подаренные Солнышкиным дощечки.
Сладкоежкина всхлипнула:
— А мой матрас, с иголочкой?
А немного отдышавшийся Стёпка вдруг вспомнил:
— А как же бегемоты? А бегемоты?
Бегемотов, понятно, на Тариоре не было, а
вот бедный маленький поросёнок, единственный поросёнок, выскочил на берег и визжал на весь океан: все уплывали, а он оставался один на уходящей под воду земле.
Матрёшкина посмотрела на Солнышки- на: «Ну что, пошли?» И тут же три человека ласточкой вошли в воду. Третьим был юный помощник Борщика, поварёнок Том.
Скоро они уже поднимались по спущенному трапу на борт «Даёшь!».
Солнышкин вручил страдающей Сладко- ежкиной её матрас, а на палубу бросил выловленные по пути драгоценные экспонаты десятилетнего пребывания в айсберге — хап- кинский волчий тулуп и Стёпкину шапку.
Матрёшкина взобралась на трап с маленьким счастливым поросёнком. И с «Джона Хапкинса» защёлкали десятки фотоаппаратов и кинокамер, в результате чего на обложках журналов вскоре появился снимок: загорелая, белозубая, стройная девушка приветствовала весь мир взмахом крепкой руки, а из-под другой, весь в капельках, тянулся к людям радостно хрюкающий поросячий пятачок.
Последним на палубу поднялся курчавый Том и отдал растроганному Борщику все его дощечки, а также забытую на берегу вывеску их необыкновенного кафе, на которой рядом с изображением кока было написано: «Под динозавром».
В это время на берегу, там, где только что виднелся обелиск, ударил в небо высокий фонтан, и на глазах у облепивших палубу команд Тариора стал медленно погружаться в воду.
Вот скрылся сам обелиск, вот уже на глазах у Перчикова в глубину ушёл монумент почётному вождю жившего здесь племени. Вот закачались кокосовые орехи над затонувшими бунгало.
Всё исчезало, всё скрывалось в глубине...
И скоро на месте острова среди зёленых тропических волн качалась только верхушка пальмы. Слева от неё висело багровое солнце, а справа медленно бледнела круглая утренняя луна.
ВРЕМЯ ПОДНИМАТЬ ЯКОРЬ!
На палубе «Даёшь!» молчали. На «Джоне Хапкинсе» стрекотали камеры телекорреспондентов.
Кто-то шептал:
— Вон, вон головы динозавров!
Кто-то разочарованно возражал:
— Да нет же, это кокосовые орехи...
— На таких длинных шеях?
Но вот раздался голос Пита Петькинсона:
— Ну, господа, кажется, время поднимать якоря и прощаться?
Капитан был доволен результатами посещения острова. Правда, на этот раз обошлось без охотничьих трофеев. Зато и не очень-то благородные затеи молодого Хапкинса принесли неожиданный результат: подобревший Хапкинс-старший улыбался на палубе «Даёшь!» с флотской шваброй в руках, а Хапкинс-младший сидел на палубе «Хапкинса» в айсберге, и голову его покрывали две огромные шишки: шишка слева и шишка справа, которые усиленно охраняли четыре Джека и Джон.
Да и было что охранять. Ведь одна из них была от кокосового ореха с исчезнувшего острова, а другая — от зуба семидесятимиллионнолетнего динозавра.
—Пора прощаться,—повторил Петькинсон.
Но со стороны «Даёшь!» послышались голоса:
— Почему прощаться?
— Подождите, пожалуйста, подождите!
Там к борту бежали его новые добрые приятели — Перчиков и Солнышкин. И это тоже было приятно.
— У меня для вас кое-что есть! — сказал филателист Перчиков и протянул потрясённому филателисту Петькинсону уникальную, единственную в мире марку ушедшего под воду острова Тариора, которую он всё- таки успел выпустить в единственном экземпляре.
И хотя сделана она была от руки на телеграфном бланке, зато на ней под нарисованной пальмой, попугаем и китом Землячком стояла подпись вождя племени и будущего космонавта, а сбоку от подписи «Тариора» была оттиснута настоящая печать, на которой значилось «Даёшь!».
Солнышкин в эту же минуту протянул маленькому весёлому художнику свою новую тельняшку и новые флотские. брюки. На них, конечно, в скором времени тоже засияло солнце. Но что поделаешь с человеком, если ему так хочется всегда и везде светить!
— Вот теперь пора! — заключил Солнышкин, и сверху, с мостика, послышался бас Морякова:
— Боцман, на бак! Вира якорь!
Впереди загрохотало, зазвякало, с взлетевшего якоря залопотали струйки и свалился задремавший кальмарчик.
Понч с плотика грустно махнул рукой и вздыхал: прерывать свою экспедицию и плыть сейчас с командой «Даёшь!» было не в его правилах, а рассчитывать на будущее одиночное плавание в девяносто лет было бы более чем смело!
— Ну и мы потрёхали! — раздалось с сейнера. — Ловить рыбку для родины, — вздохнул Васька, закусив родной сарделькой и хватив, как и вся команда сейнера, прекрасную кружку борщиковского компота.
— Как потрёхали? — выскочил из камбуза Борщик. — Как потрёхали? А палтуса?
— Вот голова! — рассмеялся Васька. — Про компот помнит, а про палтуса — ни-ни! — Он тут же поднялся к мачте, собственноручно снял гигантского собственноручно завяленного палтуса и выложил его команде такого родного парохода:
— Закусывай, ребята!
— Спасибо! — почти хором выкрикнула растроганная команда.
— Мы этого не забудем! — выделился на мостике голос Морякова.
И тут же из рубки сейнера высунулась рука, махнула:
