И хорошо политый лучок в горшочках сиял и зеленел, как никогда. И Борщик в отглаженном чистом фартуке улыбался довольной команде. А Челкашкин тихо говорил Солнышкину:
— Теперь видите, что такое интеллигентность?
И даже выглядывавший из трюма динозавр, несмотря на хорошую шишку, кажется, был доволен: на судне был мир. Солнышкин и Матрёшкина вместе прокладывали курс. Удивительно приятно напевал свои песни Федькин. Слушал звёзды Перчиков. И «Даёшь!* опять летел вперёд «на всех парусах» по синему морю.
ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ
День пролетал за днём, ночь за ночью. Старый «Даёшь!» резвился на волнах, как молодой конь, и в обе стороны, как искры, от него отлетали огромные светляки.
Солнышкин по штурманской привычке ходил по рубке из угла в угол. Он поглядывал на мерцающие приборы, отмерял на карте циркулем пройденное расстояние и радостно докладывал стоявшей у рубки Матрёшкиной:
— Всё! Ерунда! До Тариоры с гулькин нос! Вон смотри, уже светятся береговые облака.
И действительно, на горизонте делали стойку белые, как пудели, облачка. А одно, прозрачное, медузкой зависло на месте, будто зацепилось за дерево.
Зашумели и закувыркались в воздухе птицы. По воде рядом с кокосовыми орехами поплыли навстречу такие яркие искорки, будто попугаи повыдёргивали из хвостов самые яркие перья для приветствия дорогих гостей.
Неожиданно в рубку ворвался Перчиков. Ворвался так стремительно, будто его наконец-то пригласили лететь в космос. Но он, показывая на слегка заалевшую воду, закричал:
— Смотрите, смотрите! Наши! Узнали?
Навстречу им неслась стая дельфинов со
своим красноносым вожаком и кричала, будто что-то очень хотела сообщить...
— Они, может быть, и радуются, но чем- то явно встревожены, — заметила Матрёшкина.
Но тревожились не только дельфины.
Странно вёл себя и Верный, словно что-то неприятное вспоминал, а может быть, и предчувствовал. Кончик его хвоста то и дело подёргивался, а в глотке закипало сердитое ворчание.
Следом за Перчиковым в рубку, тряся головой, заглянул сонный Челкашкин и сердито сказал:
— Никак не могу уснуть! Чёрт знает что! Только вздремнул — не сон, а какая-то чертовщина! Представляете, катит нам навстречу какая-то посудина, целит прямо в борт, а с неё голоса: — Борщика в воду! Челкашкина — в спирт! Я понимаю, Борщик, конечно, не сахар...
— Но и вы не мармелад, — заметил Перчиков.
— Да, — развёл доктор руками, — не мармелад, но в спирт!.. — Он усмехнулся: — И самое интересное, чьи бы, вы думали, голоса? Чьи голоса? Не поверите! Артельщика и почему-то мистера Понча! Странное сочетание! И кричат, как пираты! С чего бы это? — Он посмотрел на горизонт, почесал лысину и пошёл к трюму, откуда доносились звуки гитары, куда более приятные, чем пиратские голоса.
— А может, и в самом деле, пираты? — переглянулись Перчиков и Солнышкин. — В этих местах от них кое-кто уже убегал без штанов.
— Конечно, пираты! А кто же ещё! — услышав их разговор, закричал бегавший по палубе и хватавшийся за сердце Борщик. — Пингвинов утащили!
Солнышкин и Матрёшкина поспешили к коку на помощь, но уже через минуту, обняв его с двух сторон, рассмеялись:
— Смотри!
Вся стая пингвинов перебралась подальше от камбуза на спину Землячка, который возил их вдоль судна туда-сюда и посматривал на Солнышкина и Матрёшкину, будто хотел сказать:
«Вот так и вас я бы повозил с удовольствием».
Однако дельфины о чём-то явно предупреждали, а Верный всё продолжал ворчать.
— И чего это они?
— Очевидно, туземцы из-за Перчикова опять кого-нибудь собираются потрошить, — недовольно вставил разбуженный шумом Мишкин.
— Конечно, Борщика! — буркнул Петькин. — Он вкусней всех пахнет.
— А по-моему, того, кто больше всехшро- штрафился! — поправил его Перчиков.
И довольный поддержкой будущего космонавта, кок усмехнулся, вдруг представив,
как Петькина посыпают перцем, а кое-какие места смазывают горчицей.
Беспокойство его улеглось. Он вдруг предположил:
— А не отдохнуть ли нам всем перед островом? — И кивнул в сторону трюма: оттуда вылетали такие звуки, что старый динозавр готов был пуститься в пляс. Кок повесил на дверь камбуза табличку, на которой было крупно написано: «Я под динозавром!» — и оглянулся: — Идёте?
— А почему бы и нет? — не стал возражать Солнышкин. Вахту он только что сдал счастливому Пионерчикову, получившему хорошую шифрограмму «4+5».
— Конечно, пойдём! — согласилась сразу Матрёшкина с Перчиковым.
Даже Мишкин, окончательно разбуженный весело разгоравшимися утренними звёздами, сказал:
— Поехали!
И все отправились к динозавру вслед за Борщиком, волнениям которого — увы! — в эту ночь или, точнее, в это утро так и не суждено было кончиться.
В ДОБРОМ БРЮХЕ ДИНОЗАВРА
С тех пор как Солнышкин и Борщик, уступив свои каюты Матрёшкиной и Сладкоежкиной, поставили в трюме прямо под динозавром раскладушки, а Федькин между рёбрами вместо койки подвесил гамак, чтобы удобней было задирать заживавшую ногу, в трюме забурлила жизнь, которой позавидовал бы любой кочевой ансамбль.
Конечно, здесь каждый вечер начинались такие воспоминания, такие истории и анекдоты, что от борта весёлого парохода отваливались обхохотавшиеся медузы, рыбы, дельфины.
Конечно же, здесь обсуждались самые серьёзные научные проблемы. Отчего так быстро окочурились динозавры, не обкормил ли их Борщик прокисшим борщом, и почему опоздал им на помощь доктор Челкашкин. Конечно, все их споры мог бы разрешить шагавший когда-то по жаркой Антарктиде гигантозавр, но он предпочёл молчать, чтобы не рассыпаться от хохота.
В общем, внутри динозавра с вечера волновалось весёлое море чудес. Но главное всё- таки начиналось немного позже, когда над огромными костяными лапами ящера покачивались рёбра и в такт им раскачивался старый морской гамак, а матрос Федькин, объявив: «Песни старого пирата», затягивал:
«А что такое качка? Уже четыре дня на палубе горячка, в каюте толкотня». Потом быстренько запевал: «На далёком севере эскимосы бегали», и все подхватывали так, что не только медузы и кальмары, но и бывалые акулы отлетали от бортов, переглядываясь: они там что, чокнулись?
И конечно, миллионы лет назад древний хищный ящер и предположить не мог, что в его чреве далёкие потомки устроят такую весёлую и дружную жизнь.
В нынешнее время тем более никто бы не поверил, что в брюхе динозавра могли появиться самые жизнерадостные песни.
А песни появлялись. Потому что у Федькина незаметно прорезался такой голос, что даже Моряков однажды воскликнул:
—Да этого человека ждёт великое будущее!
Но Федькин в великие не собирался. Он даже не думал стать когда-нибудь лауреатом будущей премии, а просто пел про море, про мужество, про друзей. Пел звёздам, пел ветру, пел морю. И на его концерты набивался полный трюм слушателей.
Федькин подождал, пока Солнышкин усадил Матрёшкину на раскладушку, где уже, похрустывая изюмом, сидела Сладкоежкина, пододвинул ногу поближе к Челкашкину, который, не теряя времени, делал перевязку, и, наконец, дождавшись кока, бравый пират подмигнул ему и весело выложил только что сочинённую специально для него песню:
Всё обдумывая завтрак,
Опершись на правый бок,
В добром брюхе динозавра
Отдыхает добрый кок.
Перед штормом или штурмом,
Не сопя и не пыхтя,
Рядом с коком юный штурман
Спит, как малое дитя.
Экипаж, конечно, видел,
Как прекрасен их удел —
Ящер кока не обидел,
Ящер штурмана не съел .
Он им дал по чебуреку,
Принял в гости из кают.
Добрый ящер человеку
В тёплом брюхе дал приют.
