– В своем будущем я вижу автомойку, – заявил Моррис. Фраза показалась ему забавной (небанально забавной, этого слова не понял бы ни Фредди, ни Кертис), и он долго, громко смеялся. Моррис вел машину на предельной разрешенной скорости. То и дело смотрел на одометр, но даже при скорости пятьдесят пять миль в час ему казалось, что цифры менялись не чаще раза в пять минут. Моррис не сомневался, что колесо оставило кровавый след, когда он выезжал на шоссе, но его наверняка затерли колеса других автомобилей. Тем не менее пришла пора вновь свернуть на сельские дороги, может, даже на грунтовки. Конечно, надо бы еще остановиться и выбросить все эти записные книжки – и деньги тоже – в лес. Но этого он делать не собирался. Ни за что.

«Мои шансы – пятьдесят на пятьдесят, – сказал он себе. – Может, и выше. В конце концов, в Нью-Хэмпшире автомобиль никто не видел. Ни в Нью-Хэмпшире, ни в зоне отдыха».

Подъехав к заброшенному ресторану, Моррис свернул на автомобильную стоянку, осмотрел переднюю часть «бискейна» и переднее правое колесо. Решил, что все неплохо, очень даже неплохо, но на бампере осталась кровь. Моррис нарвал травы и стер ее. Сел за руль и покатил на запад. Он ожидал, что на дорогах выставлены блокпосты, но не увидел ни одного.

Уже в Пенсильвании, в Гованде, он нашел автомобильную мойку-автомат. Завертелись щетки, хлынули струи воды – и из мойки выкатился сверкающий «бискейн», чистый сверху донизу.

Моррис ехал на запад, направляясь к грязному городу, который жители называли жемчужиной Великих озер. Он собирался какое-то время отсидеться там и повидать давнего друга. Опять же, дом – это место, где тебя примут, если ты надумаешь туда вернуться; так говорил Роберт Фрост, и эта точка зрения соответствовала действительности: ведь жаловаться на возвращение блудного сына будет некому. Дорогой папуля давно уже сделал ноги, а дорогая мамуля проводила осень в Принстоне, куда ее пригласили читать лекции о баронах-разбойниках, так что дом на Сикомор-стрит пустовал. Не слишком роскошный дом для крутого профессора – а тем более для автора книги, которая номинировалась на Пулитцеровскую премию, – но в этом следовало винить дорогого папулю. С другой стороны, Моррису нравилось жить в этом доме: он не разделял материнского негодования.

Моррис прослушал новости, но в них ничего не сообщалось об убийстве писателя – причем, согласно все той же статье в журнале «Тайм», не просто писателя, но «человека, который криком требовал от детей безмолвных пятидесятых пробудиться и возвысить свои голоса». Моррис счел это хорошей новостью, но не удивился. Согласно его источникам, домработница Ротстайна приходила к нему раз в неделю. В доме бывал еще и разнорабочий, но он приезжал только по вызову. Моррис и его ныне покойные спутники побывали у Ротстайна на следующий день после визита домработницы, и он мог рассчитывать, что тело обнаружат только через шесть дней.

Во второй половине дня, в сельском Огайо, Моррис проехал мимо комиссионного магазина и развернулся. После недолгих раздумий купил за двадцать долларов дорожный сундук. Старый, но крепкий. Отличное приобретение.

Теперь родители Пита Зауберса ссорились часто. Этому родительскому занятию Тина дала прозвище: гавки-тявки. Пит находил, что в этом что-то есть, поскольку во время ссоры их голоса так и звучали: гав-гав-гав, тяв-тяв-тяв. Иногда Питу хотелось подойти к лестнице и крикнуть вниз, чтобы они успокоились. Просто успокоились. Вы пугаете детей, хотелось крикнуть ему. В этом доме живут дети, или вы настолько глупы, что забыли об этом?

Пит находился дома, потому что отличников отпускали из школы после ленча, если у них в расписании значились только домашние занятия и игровая площадка. Дверь своей комнаты он оставил открытой и услышал, как отец застучал костылями, быстро пересекая кухню, едва мамин автомобиль свернул на подъездную дорожку. Пит практически не сомневался, что сегодняшние боевые действия откроются фразой отца: «Господи, ты сегодня рано». А мама попеняет ему на провалы памяти: среда у нее всегда короткий день. Папа ответит, что никак не может привыкнуть жить в этой части города, причем в его исполнении это будет звучать так, словно их вынудили перебраться в самую дальнюю, самую отвратительную часть Лоутауна, а не просто в Нортфилд. Покончив с преамбулой, они смогут перейти к настоящим гавкам-тявкам.

Питу не слишком нравился Норт-Сайд, но ничего ужасного он в этом районе не находил и даже в тринадцать лет, похоже, понимал экономические реалии их ситуации лучше отца. Может, потому, что ему не приходилось принимать каждый день по четыре таблетки оксиконтина.

Они жили здесь, потому что среднюю школу Грейс Джонсон, где раньше преподавала его мать, закрыли в рамках плана оптимизации расходов, принятого городским советом. Многие учителя Грейс Джонсон так и остались без работы. Но Линду взяли в начальную школу Нортфилд библиотекарем и дежурной по залу самостоятельных занятий. В среду она приезжала рано, потому что библиотека работала до полудня. Как и библиотеки всех школ. Еще одна инициатива по оптимизации расходов. Отец Пита громко возмущался, потому что члены городского совета не «оптимизировали» свое жалованье, и называл их чертовыми чайными[1] лицемерами.

О чайных лицемерах Пит ничего не знал. Зато знал другое: нынче Том Зауберс возмущался по любому поводу.

К дому подъехал «форд-фокус», теперь их единственный автомобиль, и мама вышла из него, прихватив с собой старый потертый портфель. Поскользнулась на полоске льда, которая постоянно намерзала в тени за передним крыльцом. Сегодня посыпать это место солью полагалось Тине, но она, обычное дело, забыла. Ссутулившись, мама медленно поднялась по ступенькам. У Пита защемило сердце: она словно тащила на спине мешок кирпичей. Костыли отца тем временем уже отстукивали двойные такты в гостиной.

Парадная дверь открылась. Пит ждал. Надеялся услышать что-то радушное, вроде: Привет, как прошло твое утро?

Если бы.

На самом деле Пит не хотел подслушивать гавки-тявки, но в таком маленьком доме просто не мог их не слышать… если только не уходил. И в эту зиму он все чаще и чаще прибегал к этому стратегическому маневру. Но иногда чувствовал, что обязан подслушивать, как старший из детей. Мистер Джейкоби на уроках истории любил говорить, что знание – сила, и Пит полагал, что именно поэтому необходимо быть в курсе разгорающейся родительской словесной войны. Потому что с каждыми гавками-тявками ткань их супружества натягивалась все сильнее и в какой-то момент могла просто разорваться. К этому следовало готовиться.

Но к чему именно? К разводу? Это казалось наиболее вероятным исходом. В чем-то ситуация улучшилась бы, если бы они разбежались – Пит все больше укреплялся в этой мысли, хотя еще не выразил ее словами, – но что именно означал развод на (еще одно любимое словечко мистера Джейкоби) практике? Кто останется и кто уйдет? Если уйдет отец, как он будет передвигаться без автомобиля, если едва может ходить? Если на то пошло, как кто-то из них может позволить себе уйти? Они уже разорены.

По крайней мере Тина не присутствовала при сегодняшней родительской разборке. Она оставалась в школе и теперь редко приходила домой после окончания занятий. Обычно являлась к обеду. Наконец-то нашла себе подругу, Эллен Бриггс, которая жила на углу Сикомор-стрит и Элм-стрит. Пит полагал, что у Эллен куриные мозги, но по крайней мере Тина теперь не слонялась по дому, грустя о прежних подружках, а иногда и плача. Пит терпеть не мог слезы Тины.

А теперь, дамы и господа, отключите мобильники и отложите газеты. Прожекторы на сцену, дневное шоу «Мы по уши в дерьме» начинается!

ТОМ. Эй, ты сегодня рано.

ЛИНДА (устало). Том, сегодня…

ТОМ. Среда, точно. Короткий день в библиотеке.