Я покачал головой.
— Вот видишь… А ты ведь в Пуще не год и не два — по гонору заметно. Вы, орлы, таких низменных вещей, как деньги, понять никак не можете — вам об этом слышать нельзя, вы и не слышите. Куда бы оно годилось: рыцарь Хозяйки — и вдруг хлопочет из-за денег! Неблагородно, знаешь ли, да и невыгодно…
В диком хаосе внутри моей несчастной головы начали появляться какие-то проблески.
— Я в Пуще не год и не два? — пробормотал я почти про себя. — Погоди, ты хочешь сказать, что знаешь… что эльфы вовсе не воплощаются, а…
Гном, совсем развеселившись, хлопнул себя широкой ладонью по колену:
— Забавен ты, орел, я скажу! Ах, какой тон, глаза какие! Да подумаешь, страшный секрет, кто его не знает-то? Разве такие вот, как ты, не от мира сего — или смертные, которым вообще ничего знать не положено. Да и те, заметь, в последние годы догадываются. Ишь, вырядились — надеются. В Пущу хотят, вечно жить, сладко жрать, песенки петь, юные личики… раскатали губы — на ворот не накрутишь!
Его насмешливая речь оглушила меня. Гном наблюдал, как я пытаюсь собраться с мыслями, и от души развлекался.
— Хозяйке не всякий подходит, — продолжал он с самодовольной ухмылкой. — Ей, ясное дело, надо, чтобы в человечишке было хоть что-то ценное: руки, мозги, душа… Одна незадача: душа-то нынче реже всего встречается, оттого Мама и беспокоится за свою армию. И новенькие эльфятки у нее пошли молоденькие — совсем детки, пятнадцать, четырнадцать… Девственность нынче в цене, хе-хе. Скоро и десятилетних не останется…
«Паук прав, — подумал я, чувствуя, как горячая капля пота стекает по виску. — О Варда, Дева Запада, что же это?»
— Тебе надо в Пущу возвращаться, — посоветовал гном покровительственно. — Ты поспешай, а то тут, среди людишек, можешь начать стариться. Опыт-то появляется, нехорошо — думать вот начал…
— Как тебя зовут? — спросил я, стараясь дышать ровно.
— Какая тебе разница, орел? Ну, Дарин, допустим, и что?
— Дарин… прости меня… ты тоже был человеком? — едва выговорил я.
Гном снова рассмеялся и отхлебнул из кубка:
— Хочешь выпить? Винишко-то из Пущи, эланоровое винцо, трактирщик через наших достает. Три золотеньких кувшин, недешево… Нет? Напрасно, угощаю… Ну ладно, ладно. Что с тобой делать, орел, если ты такой чудачок? Человеком, говоришь? Давненько дело было, я уже и не помню…
— Смеешься надо мной?
— Ну что ты? Как можно над эльфом смеяться? Я так, сам над собой…
— Ты… пришел в Пущу — и стал гномом? Но почему? Почему — гномом? Это же…
Гном улыбнулся почти ласково:
— Низко, да? Нет, орел. Тут дело в чем: у одного человека обычно либо мозги, либо прекрасная душа. Ты же у нас, по всему видать, был мальчик с порывами, а? С идеалами? Хозяйка таких издалека видит. Вот и рви горло за идеалы. Все справедливо. Не зря жить хотел? Вот тебе цель — воюй со Злом. Зла-то мно-ого, на всех хватит. А мы — простые, как башмак. У нас — голова на плечах, нам ее терять попусту неохота. Мы в Пущу пришли не за фигней, а за делом. За золотом, за властью. Она дала. Она добрая, Мама, Хозяйка наша, она всем дает — только делись. Денежки — за процентик, фенечки — за работу. А уж здоровье или, там, бессмертие — само по себе, только уж неземная красота нашим не положена. Да и проку в ней нет — несолидно как-то, — гном довольно сально ухмыльнулся и закончил: — От вас, орлов, парения требуют, чистоты, а мы так, мы можем чуток и попачкаться: смертные девки и за золото любят, а в идеалах мы не нуждаемся…
Тут я вдруг вспомнил слышанное когда-то от человеческих солдат чудное словечко — «сгномиться». Оно означало «стать скупым и несговорчивым», а еще «превратиться в преклонном возрасте в мизантропа и брюзгу, чрезмерно заботиться о самых низких прихотях»… Напрягая память, я вспомнил также, что видел людей, становящихся к старости похожими на гномов, будто низость и мелочность горбили и уменьшали их, тянули к земле… эти обрюзгшие лица, погрузневшие тела, пропавшие в плечах шеи — я видел их часто, но никогда не задумывался и не сравнивал…
— Горные мастера — люди?!
— Так а то ж? Тут дело какое… если у тебя на уме идеалы да амбиции, быть, значит, горным эльфом. Ваши идеалы сильно тормозят мозги… Подгорные чертоги там, каменные цветы резать или еще какую бесполезную ерунду — вот это по-вашему. Ты, значит, вечное добро искал, а те дурачки — вечную красоту, ну-ну… А если дело не в цветочках, а в матерьяле — в золотишке, в камешках, — тогда другой коленкор… Ну да ты уже понял.
— Понял, — сказал я и отстегнул брошку от плаща. — У тебя булавки нет, Дарин?
Он хитренько посмотрел на меня и принялся рыться в безразмерных карманах:
— Булавки нет… Злого железа не ношу, чтоб Хозяйку не обижать, а бронза гнется… Слушай, орел, а давай меняться? — Он вытащил на ладонь малахитовую брошь в виде дубового листа. Прожилки на малахите создавали удивительную иллюзию жизни, вещица выглядела характерно для эльфийской работы, но краешек камня треснул и откололся. — Смотри, лучше булавки. Я даже приплачу пару золотых…
Я невольно улыбнулся его прозрачной уловке: Дарин решительно не верил в разум эльфийского рыцаря.
— Спасибо, — сказал я, взяв каменный листок и кладя на стол золотую лилию. — Ты мне ничего не должен. Я хотел тебе ее просто подарить, но ведь плащ свалится…
Дарин явно хотел схватить лилию, но сдержался, взял, не торопясь, и принялся рассматривать бриллианты, изображающие росу, с алчным вожделением.
— Славненькая штучка, — приговаривал он, крутя брошь перед свечой. — Ах ты, идеалист… откуда вы только беретесь… Знаешь, — сказал гном, подняв, наконец, глаза от золота на меня, — ты — славный мальчик, в сущности, только… жаль тебя. С твоими идеалами тебя… ну кто захочет, тот и получит. И найдет, как поиметь.
— А ты, — спросил я, закалывая плащ, — ты — любишь Хозяйку, Дарин?
Гном усмехнулся цинично и грустно:
— Ага. Я — ее, она — меня, такая уж у нас взаимная любовь с интересом… Ты… вот что я тебе скажу. Ты не слишком-то верь глазам, если сможешь. Глаза — они же врут. И душа — врет. А идеалы — те просто сплошное вранье… Ты себе что ж, дружков среди смертных нашел, что мозги заработали?
— Среди смертных, — кивнул я. Чистая правда.
— Молодец. Подохнешь, зная себе цену, — улыбнулся Дарин. — Жутко благородно. Самый лучший из всех ваших идеалов — правда.
— Спасибо. Я пойду.
— Лети, лети, орел. И думай, пока сможешь. Счастливенько!
Я пожал его руку, руку гнома — впервые в жизни, в эльфийской жизни, и вышел из зала.
Воздух, сладкий, свежий и чистый, опьянил меня до головокружения. Голубой молочный вечер встал над городом; сумерки укутали своей мягкой вуалью все, что кричало и резало глаз, вечерняя свежесть смягчила и разбавила резкие городские запахи. Нежную синеву небес уже прокололи острые огоньки звезд, а огромная луна щедро позолотила черепицу и жесть городских кровель.
Мир вокруг меня полнился блаженной тишиной. Прохладный ветер остудил мои горящие щеки и вернул мыслям ясность. Я шел по мостовой между темными купами деревьев — и мне казалось, что все еще не так ужасно. Я чувствовал уже не злость и досаду, а горячую признательность гному и странную, непонятно чем вызванную жалость к людям.
Странную жалость к жестоким, грубым, глупым пропойцам. Неэльфийскую.
«Вероятно, — думал я, — дело в том, что я тоже человек. Я — человек. Мне, по-видимому, свойственно жалеть себе подобных. Ведь они такие же, как я. Их тоже легко обмануть, подставить, использовать. Они тоже верят всему, что видят — и пойдут за тем, кто покажет нечто соблазнительное.
А я начал было думать, что мои собратья хуже орков… Пожалуй, не хуже, нет. Просто — уязвимее. Но жить мне все равно хочется в горах. Люди на удивление не любят тишины — а я, оказывается, очень ее люблю. И спокойное здравомыслие тоже люблю.
Спокойное здравомыслие моего друга Паука. Вот чего мне сильно не хватает сейчас. Надо поговорить с ним», — подумал я и ускорил шаги.
