Воевать на зиму глядя? Нет, поторопился Собор. Ляхов шапками не закидаешь. Нас больше. Но мы все еще азиаты!..
Молча разъезжались начальные люди. На Красной площади бойко торговали дарами осени — осени 1632 года.
20 апреля 1632 года умер король Сигизмунд III. Весть о кончине польского Короля долетела до Москвы через два-три дня.
— Это — Божие нам знамение, — объявил Царю Святейший Филарет. — Жигимонт мертв! Срок Деулинского соглашения истекает первого июня этого года. Надобно нам созвать срочно Земский Собор и решиться на войну против ляхов. А вместо главных наших воевод князей Димитрия Мамстрюковича Черкасского и его товарища Афанасия Лыкова, что свару местническую заварил и по нашему велению уплатил Черкасскому тысячу двести рублей за бесчестье, назначим мы лучше из наших воевод славного боярина Михаилу Борисовича Шеина, а в товарищи ему дадим князя Димитрия Михайловича Пожарского. Шеин и Пожарский — главные герои всея Руси!
Но князь Пожарский сказался больным. И он, увы, был не чужд местничества.
23 апреля на Москве была объявлена воля обоих Государей. Все понимали, что Святейший патриарх спешит воспользоваться польским междуцарствием. Решение о назначении Шеина бояре встретили глухим ропотом, припоминая свои шашни с Владиславом. Коварный Шереметев был зело недоволен назначением Шеина.
5 мая Лермонт командовал стражей в Грановитой палате, где царский двор пировал по случаю «имянин» царевны Ирины Михайловны. Надвигавшаяся война заметно притушила веселье на этом пиру. Шеин сидел за царским столом мрачный, задумчивый, много пил и не хмелел.
Подобно князю Лыкову, который всю почти жизнь «ходил своим набатом, а не чужим набатом и не в товарищах», князь Пожарский, недовольный принижением его подвига на исходе Смутного времени, не захотел идти товарищем Шеина и 5 июня «сказал на себя черный недуг», чем сильно обидел высоко чтившего его Шеина, поелику никто никогда не видел, чтобы князь падал без памяти и извивался в корчах. Князь Пожарский не захотел идти в товарищи к Шеину, поелику Государь патриарх разрешил ему писать в отписках: «боярин и главный воевода Михаиле Борисович с товарищи», не называя сих товарищей по именам, что показалось Пожарскому, привыкшему к заслуженной славе и почитанию, невыносимо обидным. Увы, князь Пожарский не мог стать выше местнической ревности, а ведь имя Шеина числилось намного выше имени Пожарского, когда князья и бояре подписывали грамоту Царю Борису Годунову. И в Смуту Шеин показал себя ничем не хуже Пожарского.
Перед войной Шеин добивался от Филарета и Шереметева указа, дабы все дворянство непременно обучалось грамоте и поступало на военную службу, но глас его был гласом вопиющего в пустыне.[109]
В ожидании новой войны с Польшей Шеин бил челом Царю, просил святейшего патриарха и Шереметева наложить на все иноземные товары двойную пошлину и прибыток использовать для закупки оружия и выплаты повышенного жалованья ратным людям. Но правители боялись обидеть иноземных гостей и их монархов в преддверии войны, предпочитая выставить против главного своего врага плохо вооруженное, слабое войско. Зато царское правительство не побоится через неполных двадцать лет обидеть этих же купцов и их правителей, когда англичане на страх всем монархам учинят «злое дело»: убьют до смерти Государя своего помазанного Карлуса-короля.
Перед самой войной князь Трубецкой, стремившийся прибрать к своим загребущим рукам разведку в Разбойном приказе, потряс Царя донесением своих соглядатаев и лазутчиков в Польше о страшных их ковах против Москвы вкупе с нечистой силой. Вот что по сему поводу писал Царь псковским воеводам в Пограничье:
«…И те лазутчики, пришед из-за рубежа, сказывали… что в литовских городах баба-ведунья наговаривает на хмель, который из Польши и Литвы возят в наши города, чтоб этим хмелем на людей навести моровое поветрие». А посему Царь запретил русским купцам покупать хмель у Литвы под страхом смертной казни.
Трубецкой же в паре с Шереметевым[110] с громадной прибылью сбыл тайно скупленные им в Польше с помощью ополяченных Трубецких несколько сотен возов с хмелем, нужных, чтобы курить вино для русской армии, которая пойдет на Смоленск!
Кому война, а кому хреновина одна!
Говорили, что известие об этой сделке дошло до Шеина и он неожиданно расхохотался:
— Ну, Труба! Ай да Труба! Ему бы для казны так постараться, как старается он набить свой карман! Не русский князь, а лорд аглицкий! Купец высокородный! Вот боярин так боярин! Побольше бы нам таких гостей оборотистых. — И, оборвав хохот, добавил мрачно: — Однако изменою тут у Трубы пахнет, воняет от этого хмеля…
Шереметев, прослышав о проделке князя с хмелем, поспешил воспользоваться ею как козырем в борьбе с Трубецким за первое место у престола, он расписал дело Царю в самых мрачных красках, а Царь, помня уроки отцовы, злорадствовал, видя, что его ближние бояре не на трон его покушаются, а грызутся меж собою за лакомые кости.
Больше всего Шеина бесило, что неожиданная болезнь князя Пожарского отодвигала выступление войска в поход, что грозило сорвать успех похода. Бесконечные проволочки задерживали поход, который по замыслу Шеина должен был начаться еще в мае, как только подсохнут дороги. Шереметев и Трубецкой, Боярская дума словно нарочно вставляли армии Шеина палки в колеса, перед охотой брались собак кормить.
Двенадцатого июля, когда двор отмечал именины Царя, святейший Филарет отсутствовал по причине болезни. Шеин сидел мрачнее тучи и пил чарку за чаркой, налегая на зелено вино.
— Что не весел, Михаил Борисович? — спросил его, отирая мокрую от мальвазии бороду, боярин Шереметев. — И ты ведь сегодня именинник.
— Да оттого, Феодор Иванович, — гневно ответил Шеин, — что еще в мае я должен был быть с армией в Можайске и Вязьме, к первому июня рассчитывал добыть у ляхов Дорогобуж, а в начале лета осадить Смоленск. А я тут на Москве еще на именинах торчу. И не по своей охоте, а по твоей тоже милости. Из-за тебя и других бояр потеряно уж более двух месяцев. Да я, может, уже Смоленск бы добыл!..
Пожалуй, никому другому не дал бы спуску Шереметев за такие слова. Искушенный царедворец, он сделал вид, что не обиделся, пил за смоленскую победу воина Шеина, но в глазах его тлели злые угли. Подчинившись воле Филарета, он одобрил назначение Шеина главным воеводой. Назревали большие события: у царских лекарей выведал он, что Филарет уже вряд ли станет на ноги, а с кончиной его он, Шереметев, вернет себе власть, утраченную после возвращения царева отца из польского плена. Это хорошо, что такой опасный соперник, как Шеин, будет загорать под Смоленском. Но спешить с его отправкой туда не следует, а то как бы он не успел раньше времени взять Смоленск и вернуться в Москву победителем!
Девятого августа была объявлена из Разряда роспись начальных людей, назначенных Государями с согласия Боярской думы в смоленский поход: главному воеводе Шеину Шереметев подсунул в товарищи окольничего Артамона Васильевича Измайлова, своего человека, дьяки при них — Александр Дуров и Дмитрий Карпов (люди Трубецкого). Со всех сторон обложили! Начальником над пушкарями — воевода Иван Никифорович Арбузов (предан Шеину) и дьяк Иван Костерин (человек Трубецкого). Начальником над боевыми запасами — Григорий Алексеевич Загряжский (предан Шеину) и дьяк Емельян Евсевьев (человек Трубецкого). Для раздачи ежемесячного жалованья иноземцам — Василий Протопопов (человек Шереметева) и дьяк Тимофей Пчелин (человек Трубецкого). Названы были также два иеромонаха, иеродиакона, два русско-польских переводчика, с полдюжины лекарей и девять подьячих. По настоянию Шеина все высшие начальные люди были русскими.
Шеину Государи положили жалованья пятьсот рублей, кроме того, Царь ему жаловал большую волость из дворцовых волостей, село Голенищево с прилесками и деревнями, со всеми доходами и 7072 четвертями под хлебом. Все поместья и вотчина Шеина были освобождены от казенных сборов.
