Девятого августа главный воевода Шеин со товарищами был у руки государевой в девятиглавом соборе Благовещения Пресвятой Богородицы. Поведением своим он сильно поразил Царя и бояр. Он стоял перед Царем, лицом к шестиярусному иконостасу работы Феофана Грека, Прохора из Городца и Андрея Рублева. С хоров на двух столбах взирали на отпуск (проводы) Шеина члены царской семьи. Знатного люда собралось столько, что только у иконостаса можно было разглядеть пол из красной яшмы, перевезенной сюда Иоанном Грозным из Ростова Великого. На фресках Феодосия, сына Дионисия, шевелились тени людей.

Воздев очи на своего святого — архангела Михаила, икону Деисусного чина иконостаса, Михаил Шеин широко перекрестился и заговорил зычным басом:

— Я поведу армию добывать государству нашему великий град Смоленск, град исконно русский, град священный для меня, поелику я сидел в нем почти всю Смуту с восьмью тысячами ироев, кои почти все погибли в обороне Смоленска или в плену у ляхов. По вашей, господа бояре, вине я двинусь в поход, глядя на осеннюю распутицу. Как втыкали вы мне палки в колеса, когда держал я Смоленск против короля Жигимонта и лучших его воевод, так и ныне вредите вы мне на каждом шагу из местнической зависти. В Смуту многие из вас по запечью сидели, и сыскать вас было немочно. Потому и назначили меня Государи главным воеводою большой руки, что нет между вами мне сверстников службою. Был один токмо сверстник — князь Пожарский, Дмитрий Михайлович, да и его одолел черный недуг. Но со своим войском, солдаты русские, и я клянусь Пресвятой Богородицей в этом Ее храме, что добуду Царю и святейшему патриарху древний град их Смоленск! Добуду или лягу костьми!

Бояре встретили это неслыханное бесчестие негодующим ропотом. Только Шереметев улыбнулся довольной, злорадной улыбкой. Многие ушам своим не верили: этакое срамное поношение родовой боярской чести в святом храме да при всем честном народе! Царь сначала побелел, а потом лицо его стало пунцовым и покрылось потом. Но он смолчал, проглотил дерзость великую, «жалуя и щадя Шеина, — как потом писал Шереметев, — для своего государева и земского дела и не хотя на путь его оскорбить».

Свидетель этой поразительной сцены Джордж Лермонт подробно описал ее в своих записках, запомнив речь Шеина почти слово в слово. В тот же день он получил разрешение фон дер Роппа на отлучку из полка, чтобы проститься с семьей.

Один, без охраны, поскакал Лермонт о двуконь в свое голинищевское имение.

Прощаясь с сыновьями, Лермонт сел на стул, поставил Вильяма меж колен, взял его за плечи и долго смотрел в его разноцветные глаза. Уйдет или не уйдет лермонтовское семя в русский песок?.. Наташа в материнском кокошнике с жемчугом и лучшем своем сарафане молча стояла за детьми, не спуская с мужа недоуменного, необъяснимого взгляда измученных глаз.

Говорят, в роду Лермонтов был знаменитый не только в своем краю, но и во всей Шотландии Вещий Томас, колдун, чернокнижник, прорицатель и бард. И вообще считалось, что шкоты обладают даром ясновидения, видят на аршин под землей, далеко заглядывают в будущее. Но вот он смотрел в глаза старшего сына — и ничего особенного не видел. Что уготовил ему рок в этой родной для него стране? Кем станет сын? Ведь в редкой раковине найдешь жемчужину. А если бы они попадались в каждой второй ракушке, им была бы грош цена. Драгоценные камни потому и драгоценны, что редки. Редки, как звезды в непогоду, когда путник, сбиваясь с пути, готов отдать все за взблеск путеводной звездочки. А сколько раковин не раскрывается, теряется в песке! И никто не узнает, были или нет в них жемчужины… Он поцеловал сыновей. Кто знает, что передает он им, какие свои несбывшиеся мечты и неосуществленные дарования! И кто скажет, что унаследуют от него сыновья и чего они добьются с этим наследством!

Назван первенец был в честь великого писателя и в память великого воина. Дай Бог, чтобы пошел он скорее по пути первого, чем по пути второго. Или, по крайней мере, взял хотя бы что-то от Шекспира, что-то от Воллеса и слил это «что-то» воедино, как сэр Вальтер Ролли, как сам Джордж Лермонт в несбывшихся мечтах своих…

— Сыны мои! — сказал Лермонт хрипловатым от волнения голосом. — Помните, что я рассказывал вам о нашем роде, о рыцарях Лермонтах, славных рыцарях трех брильянтов. Вы — сыны мои — мои бесценные брильянты!..

Не забывайте завет мой: человек, не помнящий родства, не знающий корней своих, не знает, кто он, и, сбившись с дороги предков, слепо идет по жизни.

Он смотрел в безответные юные глаза напряженно, из последних сил, стараясь вместить в них свою боль и страсть. Ужель не вберут в себя эти разноцветные глаза родительский наказ: пусть, ради Бога, пусть будет так, чтобы вы, сыновья мои, воскресили в себе и в будущих ваших сыновьях и дочерях все, что было самого благородного, самого лучшего у Лермонтов. Да, не я прославил этот род, но у меня три сына, и они обязаны, непременно обязаны помнить мои мечты, помнить и чтить Томаса Рифмотворца, великого народного барда, и того Лермонта, кой был еще до него славой клана, сражаясь за принца Малькома, сына Дункана. В одном только был он убежден: Вильям, Петр и Андрей будут честными, смелыми, правдивыми.

Подойдя к двери, он обернулся и поклонился сыновьям и жене глубоким русским поклоном. Потом размашисто перекрестил родню и тихо молвил:

— Да будет над вами благословение Божие!.. Дети мои! Берегите мать!

Из глаз Наташи потекли слезы. Она поклонилась мужу до земли и деревянным голосом проговорила:

— Да благословит тебя, батюшка, Юрий свет Андреевич, прещедрый Господь, да хранят тебя московские чудотворцы!..

А слезы лились из ее глаз.

Один из четырех шквадронов рейтарского полка оставался с другими войсками в Москве для охраны Царя и его двора. Ропп хотел оставить с этим шквадроном Лермонта.

— Что-то ты, ротмистр, сам не свой. Может, тебе лучше остаться, подлечиться, а?

Но Лермонт и слышать об этом не хотел.

— В полку, — ответил он, — найдутся охотники остаться в столице, а я полк помогал готовить к войне и обязан помочь ему в деле, вернуться с победой.

Московский рейтарский полк выезжал поутру в поход после молебна посреди древнерусских святынь, недалеко от начавшейся постройки нового теремного дворца.

Джордж Лермонт ехал в служилой броне на чалом башкирце впереди первого шквадрона, и дикие звуки шкотских рожков и волынок провожали его в поход.

Со щемящей тоской оглядывался он на Ивана Великого, на красно-белого Василия Блаженного. И на Спасскую башню, вспоминая лучшего своего друга в Москве Криса Галловея. Вот ведь шкот! Навсегда оставил на главной башне Московского Кремля свой готический автограф, возвышается эта башня над могучей державой, как скала в шкотских горах. А что оставит после себя в Москве он, Джордж Лермонт?!. Только троих детей — будущих воинов.

Истинно сказано, что только Всевышнему ведомо, что мы берем с собой из этой жизни и что оставляем.

С тех пор как Лермонт открыл измену жены, он перестал с ней разговаривать. Если у него к жене было неотложное дело, то обращался к ней через Вильку.

— Слушай, сын, — сказал он незадолго до отъезда, — передашь матери: приехал в Москву монах Иосиф от александрийского патриарха. Он переводит на славянский язык грецкие книги и согласился учить вас, ребят, грецкому и лабинскому языкам и грамоте. Скажешь от меня матери, чтобы устроила тебя и Питера в эту греко-латинскую школу. Она первая в Москве, и я хочу, чтобы вы с братьями были первыми ее участниками. Так и передай матери! Деньги я ей оставил в ее сундуке.

— А почему ты сам не скажешь маме?

— Не твоего ума дела, сынок.

В пыточную Разбойного указа нагрянул Шереметев, спросил начальника Разбойного приказа Трубецкого:

— Проведи меня сей час к Дедишину!

Шереметев редко показывал власть, редко напоминал, что он первый в государстве правитель, предпочитал, чтобы все и так помнили об этом, но на сей раз он шел напролом, и Трубецкой не дерзнул ослушаться.