Хлеб он купил для себя, но корзинку овощей вряд ли: ведь

мастер Ахмед был холостяк.

Предположение оправдалось.

— Отнесешь овощи домой,— сказал Ахмед-уста, передавая

мне корзинку.— Там прокламации. Завтра рано утром в Ай-

вансарае раздашь их рабочим, когда они будут идти на работу.

Только, смотри, сам не опоздай к началу работы.

Мы расстались, не сказав друг другу больше ни слова.

Из сада в Тепебаши доносились звуки оркестра. Я шагал, не

оглядываясь. Страха я не испытывал, но непонятное волнение

охватило меня. Это было мое первое партийное поручение.

Как будто я снова сдавал экзамен в школе. Но если

провалишься на экзамене в школе,— останешься на второй год или

получишь плохую отметку. Здесь не то. Этот экзамен надо

было во что бы то ни стало выдержать с честью.

На следующий день вечерние газеты сообщили, что во

многих рабочих районах, в том числе и в Айвансарае, были

распространены коммунистические прокламации. Как я был

счастлив! Я рапортовал Ахмеду-уста об успешном выполнении

поручения. Он пожал мне руку, но еще раз предупредил,

чтобы я никому не говорил ни слова:

— Этого требует партийная дисциплина!

С нетерпением ждал я каждого нового поручения.

— Когда же, наконец, вы возьмете меня в партию? —

спросил я однажды Ахмеда-уста.

— Коммунистом может быть липгёГ тот, кто не только

свободные вечера, но всю свою жизнь посвящает партии. Ты уверен

в себе? Ко всему готов? Если, да,— я дам тебе рекомендацию.

От радости я готов был броситься на шею к этому рабочему-

коммунисту.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Однажды мастер Ахмед-уста назначил мне свидание после

работы на пристани в Хаскейе. Это был день моего рождения.

Мы встретились, сели в шлюпку, отчалили от берега.

Сидевшего на веслах «лодочника» я не знал, а человек, который

сидел за рулем, был рабочий с нашей верфи.

— Не будем зря терять времени,— вдруг сказал Ахмед-

уста.— Товарищи, собрание ячейки считаю открытым. На

повестке один вопрос: прием нового товарища в партию. Есть

другие предложения?

— Нет.

Не было ни бумаги, ни карандаша, ни протоколов. Говорили

вполголоса. «Лодочник» медленно греб. Я рассказывал свою

биографию:

— Родителей не помню. Они умерли, когда я был совсем

маленький. Растила меня тетка. Если б не она, я не кончил бы

школу. Меня с детства приучили к труду. «Ремесло,— любила

говорить тетка,— это золотой браслет на руке». Она не

понимала, что в том мире, где мы живем, этот золотой браслет —

кандалы на руках рабочего. С детства я любил машины. По

вечерам я ходил на курсы механиков при Высшей школе

инженеров. Потом надо было зарабатывать на хлеб. Не могла же

моя тетя всю жизнь кормить здорового, как мачта, парня!

Я пошел работать. Сколько лет я работаю на верфи, вы

знаете.

Свежий ветерок дул мне в лицо, но я был весь мокрый

от волнения.

— Что ты делал до сих пор для партии, можешь не

рассказывать. Мне как секретарю ячейки это хорошо известно,—

сказал Ахмед-уста.— Есть еще вопросы, предложения?

— На верфи много молодежи, среди них есть горячие

ребята. Надо товарищу заняться ими,- заметил «лодочник».

Другой сказал, что ему все ясно.

— Если всем все ясно, то тогда я спрашиваю тебя,

товарищ, — сказал мастер Ахмед-уста, глядя мне прямо в глаза, —

клянешься ли ты, что никогда не сойдешь с боевого пути,

указанного великим Лениным?

— Клянусь всю жизнь не сходить с боевого пути,

указанного нашим великим Лениным. Честью рабочего клянусь!

— Я предлагаю принять товарища Устюнгеля в

Коммунистическую партию Турции,— сказал человек у руля.

Три мозолистые руки поднялись разом. Потом все по

очереди поздравили меня, пожали мне руку.

В тот день мне исполнилось 20 лет. Этот день — день моего

второго рождения.

Я сел за весла. Вполголоса мы запели «Интернационал».

Вода плескалась о борта. На душе у меня светло. Сердце

летит, как на крыльях.

ВЫБИРАЙ, ЧТО ХОЧЕШЬ!..

Как радостно после долгих лет заключения снова окунуться

в работу, в борьбу, видеть вокруг знакомые с детства места,

быть среди людей! Стамбул недаром растравил мне сердце.

Его рабочие кварталы с их борьбой, горем," надеждой и

воодушевлением оживили в моей памяти давно прошедшие дни.

Свобода...

Но свобода моя была недолгой.

В это время бастовали табачники и текстильщики Стамбула.

В районах Ортакей, Ахыркапы, Балат у ворот фабрик и

складов происходили стычки забастовщиков с полицией. Когда

тысячи бастующих рабочих собрались перед полицейскими

казармами в Джибали, полицейские бежали в нижнем белье.

Вилайетский комитет компартии выпустил специальное

воззвание к народу с призывом оказывать помощь бастующим.

Люди откликнулись на этот призыв.

Приближалось Первое мая. Усилились массовые аресты.

Полиция тщательно вылавливала коммунистов. В рабочих

кварталах шли повальные обыски. С фабрик и заводов

рабочих пачками увозили под конвоем жандармов в полицейские

участки, в управление безопасности.

Как-то под вечер в узеньком переулке одного из рабочих

кварталов Стамбула попал и я в облаву.

Полицейские сразу же доставили меня в управление

безопасности. Лишь только я переступил порог, как сразу же

остался в чем мать родила. С меня стащили одежду и унесли

ее. Когда потом ее возвратили, поясной ремень, галстук,

запонки отсутствовали. Все швы на костюме были вспороты,

подкладка оторвана, стельки в башмаках содраны. В дни

массовых облав управление безопасности похоже одновременно

на воровской притон, на бойню и на сумасшедший дом.

Меня вталкивают в одну из комнат. Первое, что я слышу:

- Здесь закона нет, понятно?

Показывая на резиновые плетки, палки, набор щипцов,

пинцетов и карабин, охранник изрекает:

- Смотри! Вот тебе конституция, вот тебе статьи законов,

вот тебе свобода, вот тебе демократия. Выбирай, что хочешь!..

На допросах и пытках коммунистов нередко присутствуют

губернатор и прокурор. Жестокость и садизм этих

человекоподобных отвратительны. Они наслаждаются страданиями

истязуемых, смеются, ругаются, отпускают циничные

шутки:

— Вот вам турецкая демократия!..

На этот раз нас судят по статье, требующей смертной

казни. Но «ввиду того, что подсудимые не применяли насилия и

оружия,— говорится в приговоре,— смертная казнь заменяется

каторгой».

Не только в охранке и жандармерии, но и в судах закона

нет. Как истуканы, сидят перед нами старые султанские судьи

в черных мантиях — теперь они ц.епные псы капитала. Мы

стоим с высоко поднятой головой. Позади — полицейские с

пистолетами в руках. По два жандарма с обеих сторон.

Читают приговор:

«Отклонив утверждения подсудимых о различного рода

пытках, которым их якобы подвергали в полиции... несмотря

на то, что большинство обвиняемых как в полиции, так и во

время следствия и в судебных заседаниях отрицало

предъявленные им обвинения, суд, заслушав распространявшиеся

обвиняемыми прокламации и подпольные газеты, убежденный

своей совестью в принадлежности обвиняемых к незаконной

Коммунистической партии Турции, за попытку свержения

существующего строя приговаривает...» Следуют, сроки ссылки

и каторги.

Нас осуждают на каторгу за то, что мы проводили собрания

рабочих, за то, что мы писали о страданиях и требованиях

народа, за то, что мы создали организацию, которая защищает

интересы не только рабочего класса, но и всей нации.