Они сидели на верхней палубе под шлюпкой. Океан бледноголубой, почти серый, небо тоже побледнело. Небольшие короткие волны напоминали только что вспаханное поле.

— Девственная природа, — повторила задумчиво Зейд...

— Знаете, конечно, города — центр науки, культуры, но шум, суета, нет чистого воздуха... А что может быть мучительнее — жить без чистого воздуха!

— Мы с вами живем в бывшем капиталистическом городе... — начала Зейд.

— Знаю, знаю, — перебил ее молодой человек, — грядущие города будут в рощах и садах.

— Вы знаете, в чем я уверена, — сказала Зейд, — что при социализме будет много простоты, мало стеснений и, несмотря на всю свою власть над природой, мы станем к ней ближе. На Камчатку вы зачем едете? Служить?

— Искать!

— Что? Счастье?

— Да, счастье для всех: уголь, железо.

— Ну вот, видите, а я чуть было не подумала, что вы едете в шалаш наслаждаться необыкновенным комфортом.

Японцы на пароходе держались особняком. В сумерки они принимались за мытье. Набирали в большой чайник горячей воды и по очереди отправлялись в уборную.

Вонючая жижа переливалась по полу, в иллюминатор короткими вздохами рвался ветер, но не очищал воздуха. Японцы приносили два деревянных круглячка и ночное кимоно, связанное в узел. Узел подвешивали к стене, на круглячки становились и начинали поливать себя из чайника.

Большую часть дня они проводили на палубе. Назначенный конторой «старшинка» руководил всей жизнью: завтраком, обедом, мытьем и сном. Он следил за тем, чтобы рабочие не гуляли по пароходу в одиночку и не вступали в сношения с русскими. Каждый день перед обедом он произносил небольшую речь об опасностях знакомства с большевиками, и потом рабочим раздавали капусту.

Море было пустынно. Однажды под правым бортом прошел большой американский парусник. Загорелые люди в гарусных фуфайках и маленьких шапочках смотрели снизу вверх на пароход. И еще раз встретились два японских парохода. Они стояли на якорях и спускали в море бетонные фермы.

Пассажиры с любопытством следили за манипуляциями лебедок, шлюпок и людей.

— Сообщить бы по радио, товарищ Береза, — волновалась Точилина. — Что это может быть? Во всяком случае, какая-нибудь пакость, вроде подводной крепости да еще на самых подступах к Камчатке!

— Повидимому, это хуже подводной крепости, — оказал Береза, — это они невода ставят. Будут ловить нашу рыбку в открытом море.

Камчатку заметили рано утром. Солнце вышло из-за синих тонких и длинных туч, мутно-голубое море покрылось волнистой чешуей, и вдруг все увидели, как заблистали впереди два облака, но правильной конусообразной не облачной формы.

До полудня облака висели в воздухе рядом, одно повыше, другое пониже, и чем бы ни занимались пассажиры, они нет-нет да и взглядывали туда: не растаяли ли эти облака. Но облака не только не таяли, но делались все плотнее и определеннее.

После полудня они отошли друг от друга, а к вечеру под косыми лучами заходящего солнца показался синий пояс гор, который тоже как будто висел в воздухе, но уже ясно было, что он не висит, что это земля, Камчатка.

— Вот, Павел Петрович, и Камчатка, — сказала Точилина Березе. — Волнуюсь, а отчего, и сама не пойму.

По настоящему Камчатку увидели на следующее утро.

Два огромных ослепительных конуса Коряцкой и Авачинской сопок точно стояли рядом. Тонкий, голубоватый, совершенно неправдоподобный дымок вился в небо от Авачинской. А под ними были горы, синие изломанные линии хребтов. Голубой воздух стекал по снежным вершинам, густея в массивах хребтов, и ниже превращался в синезеленую мглу тайги. Горы казались на самом берегу. Но берег подступал быстро, и через два часа стало ясно: у моря — обширная плоская равнина, а горы далеко. Еще через два часа увидели группу низких строений.

И вот, наконец, машины застопорены, якоря отданы, и пароход невыносимо ревет железной глоткой.

В море наметились две точки — катера. Они подходили к кораблю, рассыпаясь короткой и даже музыкальной дробью моторов. Матросы на пароходе скинули брезент и доски с носового люка.

Береза всматривался в берега новой страны. Океан и берега не отличались яркостью. Не было цветных утесов, заливов, бухт, пещер, фигурных пиков, вода не отливала единственной, ни с чем не сравнимой голубелью, как около Владивостока. Низкий сырой берег... Но белые сопки вдали! Но места, никогда не посещенные человеком! Но вся новая страна, которая прямо из доисторической эпохи двинулась в будущее!

Все это вместе с ожиданием большого труда, большого дела создавало в душе ощущение радости, почти счастья.

— Все-таки хорошо, — сказал он Точилиной. — Я думаю, здесь можно прожить и больше трех лет.

— Против нас, Павел Петрович, я вижу две рыбалки.

— Левая — наша, правая, километра через три, — концессионная... Шахматный порядок установлен для всего побережья.

Точилина села на тюк и наблюдала, как катера описывали возле парохода круги, как моторы смолкли и наступила тишина. Загрохотали лебедки. Железные руки нагнулись над трюмом.

Зейд стояла возле помощника капитана, следила за всеми его распоряжениями и что-то спрашивала.

«Во все Зейд любит сунуть свой нос! Несомненно, сейчас она мешает помощнику!»

Началась выгрузка на катера. Выгружали тару, соль, невода. За первыми двумя катерами пришли еще четыре. До вечера над пароходом грохотало железо, и сухо, как скверный кашель, стучали в катерах перекидываемые бочки.

Уже в сумерки студенты вместе с небольшой партией рыбаков отвалили на катере от парохода. Море стало ближе и ощутимее. Точилина попробовала рукой волну — холодная.

— К осени нагреется, — успокоил моторист.

Мотор фыркнул и зачастил мелкой дробью. Пароход сразу же показался стоящим как-то косо и нетвердо. Он вырисовывался неуклюжей длинной коробкой с растопыренными скелетами лап-лебедок.

— Бары есть? — опросил Береза.

— Обязательно, — отозвался рулевой.

— Большие?

— Подходящие.

— Жертвы были?..

— На соседней были... перевернулся катер, шел также от парохода.

— Погибли?

— До одного.

Над морем стремительно пролетели последние оранжевые лучи невидимого солнца. Донесся грохот прибоя.

Рядом высунулась голова нерпы и лязгнула собачьей пастью.

— Охотник до дарового мяса, — кивнул рулевой. — Чует, стерва.

— Ну, держись, — подмигнул Гончаренко Точилиной. Точилина не ответила. Ей было жутко, как и самому Гончаренко, как, впрочем, и всем на катере — от пассажира до рулевого.

Моторист склонился над мотором. Катер, о котором говорил рулевой, погиб из-за предательства мотора: в самом опасном месте, в самой толчее волн мотор заглох. В одну минуту огромная волна подхватила его, поставила на корму и опрокинула. Потом катер выбросило на песчаную косу, километрах в трех от места крушения.

Нарастающий прилив широкими взмахами гнал катер в устье речонки. Разговоры прекратились.

Горная речонка стремительно скатывалась к океану. Она встречалась с ним на отмелях. Встречалась, сшибалась. Океан и река взлетали на дыбы, падали и снова сшибались. Два разъяренных, недавно еще благодушных чудовища. Борьба шла века. Зыбкие холмы песку — бары — выросли на месте поединка.

Тесный фарватер вел через бары в устье. Немного в сторону — и киль чиркнет по дну, катер потеряет свободу, и все кончено.

«Неужели нельзя было придумать иного способа? — думала Тарасенко, цепляясь за скамью и борта. — Безобразие... люди гибнут, а они отправляют студентов на практику...»

Зейд, казалось, угадала ее мысли. Она сидела между банками[21] на мешках, обернулась к Тарасенко и ободряюще улыбнулась. Улыбнулась, как будто они катались по Золотому Рогу! «Она просто не отдает себе отчета в опасности!» — подумала Тарасенко.

Вдруг ей показалось, что мотор смолк. В ужасе повернула она голову, но моторист был спокоен, и, действительно, сквозь грохот волн она тотчас различила стальное бодрое постукивание.