Уходя, Огурец сказал:

— Скоро к тебе наведаюсь, далеко не отлучайся.

Греховодов слушал его отчетливый шаг по половицам, по ступеням крыльца, по улице...

Эта ночь философа была горяча и мятежна. Он почувствовал себя ничтожным, ничего не значащим.

«Колесо событий, — думал он, — какое колесо событий! Оно раздавит всякого, кто будет на его пути. И вот как глупо, как чудовищно, что именно я оказался на его пути!»

Он садился на постели, потом вставал и шагал от стены к стене.

«Единственное спасение — донести! Большевизм крепок. Везде громили наши консульства, а кот Васька слушает да ест. Донесу! Жечь завод, оставлять рабочих без работы!.. Нет, ты борись иначе, раз ты не большевик, раз ты культурен, ты борись иначе. Это не донос, это акт справедливости. Я не сторонник теории: «Цель оправдывает средства».

Он ложился и секунду спокойно дышал. Завтра утром безымянно по телефону он информирует ГПУ. — «Безымянно? Но ведь первое слово Огурца на допросе будет: где Греховодов? Я возил воду, обслуживал трудящихся, хотел переродиться, а он сманил меня... Кроме того, он поклоняется деньгам и собирается бежать на Цейлон».

Глаза открывались, философ и счетовод вскакивал и опять двигался от стены к стене, точно в приступах невыносимой зубной боли.

«Нет, с доносом ничего не выйдет... Надо бежать. Напишу письмо, что заболела мать в деревне, и уеду...»

«Уеду, — думал он мрачно, — но Огурец попадется и все равно решит: «Выдал, подлец, и удрал» — и заявит. И в случае чего за тобой будет охотиться не только ГПУ, но и китайцы.... Приедешь в Харбин, а там уже ждет тебя чорт с шелковым шнурком... «Вы, скажет, выдали нашу организацию... разрешите произвести с вашей шеей необходимую операцию». Нет, убегать нельзя, нужно поговорить с китайцем: готов, мол, активно участвовать в работе, но сейчас больна мать и временно отлучаюсь. С рекомендованным мной товарищем у меня кое-какие несогласия... Хороший, полезный человек, но резок, невоспитан, хочет, чтобы все были на него похожи».

Ночь шла и не шла, не двигалась. Греховодов дремал и сквозь закрытые глаза видел входящих пограничников и Огурца, показывающего на него пальцем.

Но утро все же наступило, и Греховодов зашагал к пустынному особняку на Бородинской улице.

Старые знакомые, доктор и пациент, встретились в той же полутемной столовой. Оба выглядели плохо.

— Лечение, достойный доктор, плохо помогает, — хмуро поздоровался пациент. — Я, между прочим, пришел по другому делу. Я хочу встретиться с вашим шанхайским другом. Как это устроить?

Доктор осторожно оглянулся на дверь и вздохнул.

— Что будет? — заговорил он шопотом. — Вчера делегация наших резидентов приходила, спрашивала, что думают в Китае о харбинских событиях. С каждым днем все хуже, торговли совсем нет. Зачем эта война? Война — самый глупый путь, войну выдумали дураки, умные люди двигают политику без войны. В Китае всегда презирали генералов и солдат. Военные мандарины были совсем неграмотны, их никто не уважал. А он (У Чжао-чу кивнул на дверь) всю политику строит на войне... Ничего из этого не выйдет. Он себя считает самым умным человеком в Китае...

— А кто он? — тоже шопотом спросил Греховодов.

У сокрушенно покачал головой.

— Очень богатый человек. Я знаю, чего они хотят в Шанхае: русских долой с КВЖД, а потом японцев с Южной...

Сидели и молчали.

— Его сейчас нет... Он все гуляет, гуляет... скоро он совсем уедет.

— Чорт знает что, — громко сказал Илья Данилович, — человека втягивают в машину и вертят... Доктор, дайте мадеры.

У улыбнулся и коснулся тонкими пальцами греховодовской руки.

— В такое время мадера? Я угощу вас другим.

Он привел его в темную комнатенку. На нарах — убогий матрасик, на гвозде —грязная белая куртка. Здесь, очевидно, обитал старик-повар.

— Немного подожди...

Вернулся с ящичком, замотанным в тряпку.

— Ложись немного... опий. Ш-ш... — зашипел он, видя, что Греховодов собирается возражать. — Раз покури, тогда увидишь... мадера — тьфу, глупость...

«Отчего не покурить? — безвольно подумал философ, — если хорошо, то не все ли равно?»

Доктор священнодействовал. Он развернул тряпку. Там лежали полосатая роговая коробочка с опиумом, черная обкуренная трубка, длинная игла для прочистки мундштука и кривой нож, чтобы соскабливать нагар со стен трубки. На табуретку У Чжао-чу поставил лампочку-спиртовочку, накалил иглу и погрузил ее в драгоценный порошок.

Туман показал свои белые мраморные глыбы над перевалом. Понемногу занял Гнилой Угол, старательно окружая каждое строение, дерево, столб. Как хороший и даже расточительный упаковщик, обкладывал все существующее плотными пластами ваты. Затем спустился к бухте и здесь по непонятным причинам замер.

Непонятные причины скоро разъяснились. Над зданием исполкома взлетели штормовые шары.

На город шел тайфун. В городе он появился сразу.

Клочья туч, брызг и тумана свалялись в тяжелые, грозные космы. В течение целых суток на острове Скрыплеве ревела сирена. Потом голос ее потух, задутый ураганом.

Ветер сбивал с ног. Золотой Рог полез на берега. От этого тайфуна, который шел точно из самого зенита, его не спасали заботливо обступившие его горы. Поднятый на дыбы, он разбивал и выбрасывал шлюпки и баржи, несколько шаланд затонуло у входа в бухту.

Грузовой катер ЦУМТа[31] «Стрелок» вышел к маяку спасать рыболовные суда, но у Крестовой горы его захлестнуло волной, и он затонул со всем экипажем.

Жены утонувших, бледные, растерянные, безвыходно сидели в главной конторе ЦУМТа и просили принять меры.

И хотя никто не понимал, о каких мерах может идти речь, им отвечали, что меры будут приняты.

Улицы превратились в водопады и сносили вниз, на Ленинскую, горы плотного песку и камней. Можно было ходить только пешком.

Речонка Объяснение около бочарного завода выступила из берегов. Она катила желтую крутящуюся воду с бешеной быстротой, затопляя долину. Бочки, заборы, лестницы, сараи, крыши домов и сами дома вольных засельщиков долины неслись в океан.

Утонул сосед Мостового, спасая в реке свою корову. На Седанке рухнула дача, погибли мать и двое детей, отец уцелел: он ночевал в городе, у себя в учреждении, на столе. В Седанке же утонуло несколько детей. Они привыкли к мелодичному нежному звону реки, к прозрачной неопасной воде и сразу не поверили, что перед ними зверь.

Контрольный поезд, ушедший на север, потерпел крушение. Паровоз, как издыхающий пес, лежал в размывах. Машинист погиб, засыпанный углем из тендера.

Уплывали в море прибрежные деревни, бурные потоки в несколько часов меняли ландшафт. По ночам воздух был черен, и в окраинных домиках из-за грохота воды и ветра трудно было разговаривать.

Бочарный завод день и ночь отстаивал свою территорию. Выросли высокие плотины и молы. Опасность угрожала драгоценным пирамидам материала. Казалось, еще напор, плотины будут разгромлены и пирамиды, сломя голову, бросятся в океан.

Тайфун шел на материк три дня, не ослабевая.

На четвертые сутки он повернул в Корею. Мир начинал приходить в себя.

Устав после двух ночей борьбы, Троян не пошел к себе, на другой конец города, а шагал вместе с Мостовым по высокому круговому шоссе.

Добравшись до дома, умывшись и переодевшись, они уселись за стол. И тут открылась дверь и вошла Катя, дочь Мостового. Она взглянула на отца, на гостя, сказала: — Папа и мама, здравствуйте! — постояла секунду у плиты, сняла мокрую обувь и захлопнула дверь в свою комнату.

Руки у Мостового задрожали.

— Вот, — сказал он тихо, — дочь! Вернулась! Родители есть родители. Ссорятся с ними, обижаются на них, а родители есть родители.

— Родила, слава богу, — заметила Мостовая. — Где только она оставила ребеночка?

— Ну, иди, мать, к ней. Ведь не терпится. Ужин тебе сейчас не в ужин.