Ноги сами понесли, и поэтому он едва услышал, как сзади, за стенами да воротами, грохнула пальба. Наверняка ей предшествовал вой, но «Кармина Бурана» его схоронила.

Нервы Резервной Армии не выдержали.

Таков и был расчёт — дерзкий до умопомрачения и в то же время по-своему благородный. Если финал не сорвётся, мы станем победителями самой бескровной битвы в истории. А ты, Хикеракли, просто трус.

Нет-нет, это не мрачная ирония. В самом деле трус. Умный, да? Умный — но тебе бы никогда не хватило смелости придумать такую, как говорится, партитуру. Не смеешь ты мысль свою в подобный полёт отпускать. И поэтому ты у них на побегушках — и никакой ты не душеспаситель, ты помощник, полезный помощник, и как здорово, что попались тебе в жизни такие отчаянные и смелые люди, и как ты будешь через десяток лет гордиться знакомством с ними!

А сейчас «Метель» гонит к следующему делегату, и едет в ней трус.

Трус, которому никогда не хватит широты мысли на подобную жестокость.

«Жестокость» говорили те, кто не обладал в должной мере развитым слухом.

Граф Набедренных вполне допускал, что его собственные нравственные терзания могли бы истерзать его в прах и пух, не сосредоточься он на гармонической составляющей. Нельзя доказать или опровергнуть тезис «красота спасёт мир», поскольку нельзя дать удовлетворительное определение «спасению мира», однако же отдельно взятая душа через красоту спасаема. Во всяком случае, через размышления о красоте — занятый ум всегда имеет преимущества перед праздным.

Допустим, действо с участием делегатов мы обозначим как скерцо. Потеряет ли оно от того свою неприглядную суть? Нет, вовсе нет. Зато над сутью появится зацепка для ума: классическая симфоническая форма предполагает в третьей части скерцо или же менуэт, но менуэт был почти полностью вытеснен скерцо — благодаря выразительным возможностям последнего. Менуэт ограничен в своей непременной галантности, а скерцо легко бросается в крайности, сочетает комическое с подлинно трагическим, эксплуатирует контрасты. Оно позволяет себе нарочито фальшивить струнными, перебивать одним голосом другой, без подготовки вводить чужеродный тон, бежать в неестественно быстром темпе — и вдруг спотыкаться самыми ломаными синкопами, чтобы затем побежать снова, но не с того места, где остановилось. Скерцо прекрасно тем, что эту прихотливую игривость невозможно предсказать, и даже если слушатель с первых тактов уловил, что сейчас его будут дурачить, он по-прежнему не знает, как именно. Менуэт со слушателем куда нежнее — и потому устарел, перестал справляться с художественными задачами симфонической формы отнюдь не вчера и даже не позавчера.

И можно со скепсисом отнестись к художественной задаче «дурачить слушателя и пытаться сразить его парадоксами», но в том лишь случае, если не видишь за парадоксами и дурачеством задачи более значительной. Графу Набедренных импонировало мнение одного музыкального критика, который довольно смело назвал скерцо в симфонии полем развёртывающейся борьбы с тьмой и искушениями перед моментом финального преодоления. Была здесь некоторая натяжка, но идея, прямо скажем, завораживающая.

Лучше быть завороженным ею, чем вздрагивать от того, как взрываются обманутые, понадеявшиеся на благополучный исход люди.

— Последний, — коснулся Веня щекой приёмника, настроенного на внутренний радиоканал. Без припадания к мембране разобрать не выходило ни звука — сама земля, казалось, грохотала голосами более могущественными.

Будь он свободен в своём выборе, граф Набедренных навряд ли использовал бы здесь первый хор «Кармины Бураны», он бы предпочёл, например, мотив судьбы из одной легкомысленной европейской оперы про неудачное стечение обстоятельств, тянущее за собой всё следующие и следующие ошибки. Но о свободе речи не шло: хитроумно сокрытые под снегом динамики предъявляли свои требования к качеству записи на магнитную ленту, а записей таковых у Петербержского филармонического оркестра в принципе имелось не слишком много. Пришлось обуздать желания и в величайшем смирении исходить из наличной действительности. Но получалось, будто всюду-то граф Набедренных таскается со своей «Карминой Бураной». Некоторым утешением мог служить разве что тот факт, что кантата эта за пределами Петерберга совершенно не известна, а значит, познакомить с ней целую Резервную Армию — дело само по себе благородное.

С другой же стороны, увы, после подобного знакомства её fortissimo навсегда останется омрачено тяжёлыми воспоминаниями.

— Последнего, старшего Асматова, изрешетили сразу, — Веня поднялся от приёмника и с изяществом отряхнул шубу, — более того, у них всё же вспыхнула перестрелка в собственных рядах! Был приказ не стрелять, но его то ли не услышали, то ли из страха проигнорировали — и теперь подле Северной части солдаты Резервной Армии убивают друг друга. Граф, пожалуйста, давайте же взглянем!

— Полагаю, пока мы будем добираться, старшие офицеры изыщут, как прекратить неповиновение.

— Граф, прошу вас, — улыбнулся Веня, и вопрос был решён.

Мимо по-хищному быстрым шагом пронеслась группа солдат — наших солдат, Охраны Петерберга. Всё верно: если действо с участием делегатов завершилось, пришло время плотно занять огневые позиции. Орудия разместили на многострадальных крышах ещё позавчера, и хотя залпов из них по-прежнему хотелось бы избежать, с этого момента артиллеристы должны быть всецело готовы вступить.

Генерал Йорб — единственный из генералов, кто был посвящён в малейшие детали плана — жёстко высказал своё мнение об артиллерии: до последнего не давать отмашку, иначе противник почувствует себя вправе ответить тем же. Да, спровоцировать на активные действия необходимо, но действия действиям рознь: потери от наших артиллерийских залпов могут быть значительны — личный состав, аналогичные орудия, припасы; мы же в случае ответных залпов начнём терять само кольцо. Кирпичная кладка обрушится, деревянные бараки загорятся, зазияют бреши, а бреши соблазнительны. Генерал Йорб был уверен: Резервной Армии под силу взять Петерберг штурмом, среди командования есть кому штурмом руководить, и мы, безусловно, можем упиваться самонадеянностью, однако исход штурма в известной степени непредсказуем. Следовательно, главный наш шанс, сколь бы это ни было странно, обеспечен Пактом о неагрессии: помышляй Резервная Армия с самого начала о штурме, а не блокаде, всё могло обернуться для нас более чем плачевно. Нам остаётся тонкая, буквально ювелирная или даже алхимическая работа: довести температуру Резервной Армии до той, что выше блокадной, но ниже штурмовой. Генералу Йорбу такая возможность представлялась маловероятной.

«Чем их проймёшь после того, как вы обошлись с членом Четвёртого Патриархата?» — хмурил он без сомнения выдающиеся брови.

«Тем, как обойдутся с членами Четвёртого Патриархата они сами», — ответил тогда Веня, пока все остальные искали осторожные слова, чтобы разъяснить сей чрезвычайно спорный ход. Результаты вдохновенного обсуждения в своём кругу бывает не так просто отдать на суд посторонним, пусть оные посторонние и находятся в подчинённом положении. Веня же смущения ничем не обнаружил — возможно, оттого что действительно не сомневался в успехе.

Совсем скоро станет ясно, стоило ли сомневаться.

Поравнявшись с лестницей, граф Набедренных предложил Вене добираться по Северной части по земле, чтобы не стеснять солдат, коим в столь напряжённую минуту требовалось то и дело прибегать к живости народного языка и прочим практикам повышения концентрации, но Веня только помотал головой.

Мелькнул — немного неожиданно в Восточной части — господин Мальвин в сопровождении двух полковников, решительно не отличимый от них лицом, даром что в два раза моложе. Одарил праздношатающихся строгим взглядом: на крышах сейчас от шатания не было пользы, но мог приключиться вред — о, граф Набедренных полностью разделял эту точку зрения, но как откажешь человеку, с таким восторгом всматривающемуся в зазеленившиеся шинелями поля?