И если зеваки и солдаты участвуют в ней на традиционных условиях, то Революционный Комитет нынче отнимает у приговорённого его одиночество особенно изощрённо. Навряд ли граф Метелин рад, что они здесь.

— Граждане свободного Петерберга! — подлетел к микрофону Гныщевич, перестаравшись с интонацией. — Сегодня мы приводим в исполнение приговор вражескому агенту. Террористу, который на ваших глазах — вероломно присоединившись к ликующей толпе! — поднял револьвер на члена Революционного Комитета, чтобы отнять у вас будущее и посеять страх. Многие из вас сегодня не на площади, потому что страх победил. Но страх не должен побеждать! Чтобы переиграть его, площадь сама выплеснулась на улицы города из динамиков. Если вы нас слышите, знайте: Петерберг непобедим, но не благодаря одному лишь бесстрашию, а благодаря той находчивости, с которой он встречает любые удары судьбы. Мы допускаем ошибки, hélas, но мы умеем их исправлять. Вывести приговорённого!

Толпа вытянулась в едином порыве любопытства.

— На ступенях тоже организовали микрофон, — указал Твирину Андрей. — Назовите имя приговорённого, спросите формального признания и стреляйте, но без долгих пауз — чтобы не перепугать прохожих подле динамиков, мы должны внятно дать им понять, что именно происходит. Да, признание Метелина будет кое-как слышно, там закреплена ещё аппаратура на колоннах, видите? Поэтому напоминаю: в голову, чтобы без криков.

Аппаратуры Твирин не видел, поскольку видеть широкую лестницу Городского совета в принципе было выше его сил. Туда же ведут графа Метелина.

Которому он пообещал смерть от руки не друга и даже не приятеля.

Небо было низкое и непосветлевшее — будто рассвет ступил на него, но на полдороге передумал. Не сдержал обещание.

— Господин Твирин, я понимаю, вы хвораете, но соберитесь на минуту. Не затягивайте с этим, — шепнул Андрей.

По ступеням Твирин поднимался в душном мареве, будто никак не шедший ночью сон вздумал вдруг взять своё. Сегодняшние технические необходимости диктовали следующую диспозицию: приговорённый один, а значит, поставить его можно в любую точку, например, вполоборота к площади, в тот угол вверху лестницы, что ближе к Становой. Микрофон же для Твирина подразумевал, что ему место отведено в углу напротив, к площади почти спиной. Наверное, это не слишком эффектно. Наверное, лучшего расположения придумать второпях не сумели. Наверное, передача расстрела по радиосвязи не самая простая задача.

— Граф Александр Сверславович Метелин…

«Я не смогу вас убить».

— …вы, пользуясь своим именем и титулом, проникли в Петерберг…

«Чтобы помочь ему, выложив Хикеракли планы Резервной Армии».

— …чтобы растоптать наше спокойствие…

«Чтобы мы отблагодарили вас за это казнью и предательством».

— …и подорвать нашу веру в дело революции…

«Да не смотрите же вы на меня, я и так всю ночь с вами говорил!»

— …посредством публичного покушения на убийство члена Революционного Комитета.

«Вы знаете, а ваши „Метели“ в самом деле хороши, идея собирать под Петербергом авто была блестящая…»

— Ваш преступный замысел удался. Свидетелей тому сотни, но мы хотим быть уверены, что вы признаёте свою вину и полагаете наказание соразмерным. Отвечайте.

«Зачем вы взяли с меня это обещание, чем вам были плохи случайные солдаты?»

— Признаю, — вздёрнул подбородок граф Метелин.

«Вы ошиблись, ваше сиятельство, вы и не подозреваете, как ошиблись! Этот загадочный Твирин, который, по мнению Резервной Армии, самолично расстрелял пол-Петерберга, стрелял всего раз в жизни, и тот в упор. По наитию, послушавшись камертона, не слишком понимая, что творит».

— В таком случае, приговор будет приведён в исполнение немедленно.

«Только я не умею стрелять, ваше сиятельство! Смешно? А ведь правда не умею, в купеческих домах стрелять обыкновенно не учат, а потом… Не мог же я учиться на виду у солдат, которые считали меня своим героем? Герой — и не умеет стрелять, представляете? И ещё такую уйму всего не умеет, кошмар! Если бы они только узнали… А Андрей говорит целиться в голову. В голову. Простреленная голова барона Копчевига выглядела хуже всего, что я видел в жизни. До сих пор не могу поверить, что от этого зрелища меня не вывернуло наизнанку. Я не хочу, чтобы с вашей головой было так же, понимаете, не хочу. У вас грустная улыбка и вы храбритесь, потому что здесь ваши друзья и приятели, вам дурно от мысли, что они увидят вас заслуживающим жалости. А мне — от того, что я пообещал вам вас убить. Я же чувствую, как они сверлят мне сейчас спину. Как барабанит пальцами Гныщевич, как хмурится Андрей, как недоумевает Коленвал, как смиренно ждёт граф Набедренных. Вы с ними больше никогда не встретитесь, а мне придётся развернуться к ним лицом. Да даже если я сам застрелюсь сегодня же, мне придётся ещё хоть немного потерпеть всё это „дело революции“ и прочие громкие слова, которыми мы нарекли наше безумие. А вы его нарекли „собачий холод“ — помните, в письмах? И до чего же вы правы, до чего же холодно… Не подумайте, я не утверждаю, что мне хуже вашего, конечно нет. Просто… просто вы умрёте, и вы с этим согласны, вы на это готовы, вы на это и шли, но я-то не желаю вам смерти. Вовсе не желаю».

— Стреляйте же, — ответил граф Метелин.

Он не мог знать, о чём говорил с ним Твирин, но иллюзия понимания вышла до умопомрачения убедительной.

Твирин, словно во сне, взялся за обрез, распрямил руку параллельно холодным ступеням и неожиданно ощутил сквозь дрожь, как локоть скручивает болью. Было ведь что-то такое на днях, ударялся ведь до искр из глаз. Видимо, не прошло.

— Стреляйте.

У графа Метелина была грустная улыбка, и он храбрился.

Рука подпрыгнула, точно на волне, и на спусковой крючок нажала бестолково, суматошно, лишь бы уже нажать.

В ушибленный локоть отдало так, что Твирин на мгновенье ослеп и оглох.

Когда же возможность сознавать реальность вернулась, граф Метелин нетвердо стоял на коленях, а из горла его отчаянными толчками рвалась кровь пополам с хрипами, от которых у Твирина дрожала не только рука с обрезом, но и всё, что дрожать вообще способно. Будто хрипы эти выходят не ртом, а сразу через продырявленную шею, будто это они такого жгучего цвета, будто это их ритм отбивают толчки.

Будто в них слышится «стреляйте — застрелите же наконец — что вы стоите — завершите начатое — убейте — ну же, леший вас дери!».

Второй выстрел царапнул колонну — где-то высоко, много выше, чем дёргалась в такт пульсации хрипов голова графа Метелина.

Твирин же знал, что не сможет.

Твирин может лишь приказывать «огонь!», но на большее его не хватает. Теперь — не сможет и того. Некому будет приказывать, свидетелей его неумению стрелять — вся площадь, сегодня как нарочно заполненная солдатами, а не простыми горожанами.

В унисон хрипам в Твирине забился хохот — такой же клокочущий, красный, пачкающий.

Разве не о том он грезил? Снять шинель и не стать предателем?

Чтобы не стать предателем, нужно всего лишь перестать быть героем.

Откуда-то рядом с графом Метелиным вырос Плеть, тоже рухнул на колени в расползающееся красное, сверкнул в руке молнией стального, скупо шевельнулся и вмиг затушил хрипы.

Мёртвым графа Метелина Твирин не увидел: отвернулся и, силой мысли припечатывая каждый новый шаг к ступеням, спустился. Внизу нашёл в руке обрез — бросил наземь. Толпа шуршала сильнее привычного, что-то было не так, как всегда, что-то отличалось. Быть может, это, наплевав на объедки дисциплины, переговаривались солдаты.

В поле зрения — печатать шагов тридцать — возникли Влас Дугов, Петюнич и Крапников. Ошарашенные, недопонявшие, смешные. Ничего, им объяснят. Свидетелей вся площадь, вся площадь свидетелей, как нарочно, разве не о том, не предателем.

Ваше сиятельство, вы ещё слышите?

Вы правильно побрезговали убивать Твирина, вы поступили куда справедливей.

Вы его разжаловали.

— Это несправедливо, — пожаловался Приблев и немедленно прикусил язык, поскольку последовавший вопрос был всецело предсказуем.