— Бомбу могли заложить хоть накануне.

— Да, теоретически, но это было бы не очень логично, — ухватился Приблев. — Чем дольше она там находилась бы, тем выше были бы шансы обнаружения. Так что мы исходим из того, что много времени пройти всё-таки не успело…

«Выше шансы обнаружения». Коряво, официозно, будто не друга Приблев утешает, а зачитывает какой-то отчёт.

Он репетировал совсем другие слова.

— Слишком уж явно собирались здесь, да? — уточнил Золотце новым, неожиданно спокойным тоном. Он всё ещё сидел на корточках, но ладони от лица отнял.

— Вероятно. Революционный Комитет ведь децентрализован. Сходу и не придумаешь, какое ещё место могло ассоциироваться со всеми нами сразу — кроме разве что Академии, но закладывать бомбу под Академию — это… Да и сложно, сложнее было бы.

— Кто, спрашивается, посещает нынче Академию… — усмехнулся Золотце и окунул ладони в снег. Ладони были голыми, и от холода по ним побежали красные жилки.

Снег отправился на лицо. Золотце долго им растирался, пока щёки и лоб не стали такими же мокрыми, как глаза; растирался с яростью, почти с обидой. Пытался, наверное, прийти в себя, вернуть трезвость мысли? Но какая тут трезвость?..

Слёзы были лучше. Слёзы — это неловко, неуютно, но естественно и понятно. Приблеву очень хотелось попросить: не стесняйся плакать столько, сколько тебе нужно, — но он не решился.

Рассыпав вокруг себя белёсую пыль, Золотце распрямил спину, покачнулся на затёкших, наверное, ногах и сделал неуверенный шаг вперёд. Перед ним были Алмазы — то, что осталось от Алмазов.

От Алмазов осталось чуть больше половины.

Не будет эффектной поимки, не будет очередного расстрела. Приблев понял это, пожалуй, когда в кабинет Плети в Восточной части, куда спешно набился испуганный Революционный Комитет, явилась свидетельница преступления. Явилась она сама, сама же выразила желание дать показания; симпатичная дама вся в чём-то вязаном, жила на краю Людского, видела через окно, как по саду в Алмазах кто-то ходил.

Описание подозрительной личности указывало на Тащорского — того самого слуги, что и рассказал о бомбе. И можно было бы представить, что в этом имелась какая-то хитрость, что Тащорский пытался кого-то обдурить, но в подобном ходе мысли напрочь отсутствовала логика. Дама просто подсмотрела не тот момент.

И тогда стало ясно: не будет эффектной поимки, не будет ловкого капкана. Будут долгие — до сих пор тянущиеся — допросы, будут сверяться показания, будут поиски улик, проверки закрытого режима. Будет враньё тех, кто не вовремя оказался у любовницы и не хочет в этом признаться, дополнительно запутывая расследование. Будет десяток подозреваемых, каждый из которых, скорее всего, невиновен. Будут солдаты у Алмазов, охраняющие присыпанные снегом драгоценности.

Всё будет долго, скучно и по-взрослому.

И нечего будет ни сказать, ни показать.

Приблев сам не имел к этому расследованию особой причастности — он давно дал Временному Расстрельному Комитету собственное свидетельство; что ещё ему оставалось, кроме как встретить Золотце? К тому же нельзя сказать, что за это право ожесточённо боролись.

Нельзя сказать и того, что в необходимости возвращения Золотца сомневались. Скопцов немедленно выехал в Супков — отослать телеграмму. Иначе бы не вышло — провода-то в Петерберге перерезаны, а теми, что не перерезаны, телеграмму в обычное столичное отделение не отправишь.

А ещё это удобный способ сбежать, наверное.

«Кто-то из нас сказать должен, — заявил За’Бэй. — Из тех, кто видел своими глазами. Как иначе?»

«И ты своими глазами посмотришь ему в глаза, мой заморский друг? — хмыкнул пририсовавшийся к очевидцам Хикеракли. — Расскажешь, как мы его папашу под нож подвели? А подвели мы, мы, уж не сумлевайся».

За’Бэй смутился.

«Но кто-то ведь должен сказать! Я, или хэр Ройш, или Скопцов — кому он в первую очередь верит…»

Хэр Ройш отвёл взгляд.

И тогда Приблев вызвался быть этим кем-то. В том имелась, пожалуй, некоторая самонадеянность — выходило, будто он утверждает, что верит Золотце и ему. Но разве нет? Как раз ему-то он ведь и доверил самую дорогую свою ценность, наследство лорда Пэттикота. То есть знал-то о наследстве не один только Приблев, но лишь ему Золотце как бы передал ключ, вручил своих чернокнижников лично. И потом…

И потом, Приблев надеялся, что, может быть, правда сумел бы как-то помочь если не верным словом, то хотя бы просто своим присутствием.

Ему бы, ну, ему бы этого искренне хотелось.

Золотце твёрдо поднялся по обломкам и заглянул в полуразрушенную комнату на втором этаже. Та торчала теперь в сад всем своим нутром, слегка присыпанная снегом. Свесившийся ковёр вымок и заиндевел, но где-то в глубине жилое пространство оставалось нетронутым.

Анатомический театр.

— В детстве я жил здесь, — обернулся Золотце. — Уже потом я перебрался на первый этаж, а детскую батюшка оборудовал в шлифовальную… Я вам не показывал? Ну взгляните хоть теперь.

Приблев смешался и неуклюже попытался забраться наверх. Под его ногами, однако, обломки крошились и раскатывались, так что усилий ушло немало. Руки Золотце не протянул.

— Знаете, у меня ведь тут никогда не было гостей… — заметил он вместо этого задумчивым тоном. — У меня вообще в жизни было мало гостей, батюшка не одобрял. А именно тут — вовсе, вовсе ни разочка, даже Метелин случился, когда я уже съехал из этой комнаты. И вот, принимаю. Располагайтесь, присаживайтесь, будьте как дома! — Золотце вдруг расхохотался и, хохоча, перепрыгнул с обломков прямо внутрь. — Правильно, выходит, не одобрял…

— Золотце, Жорж, — позвал его Приблев, — не стоит! Я не знаток архитектуры, но, боюсь…

— Ай, леший с ним — ну сломаю себе что-нибудь наконец! — беспечно отозвался Золотце. — Мы с вами дожили до революции, а я ведь даже ничегошеньки себе не ломал — меня, знаете, о чём-то таком аферистка Брада спрашивала, когда в Британию плыли… Почти совестно: столько раз из этого окна в сад выбирался — и нет, не навернулся… Теперь вместо окна сплошная дыра, а я… Так и не навернулся. Хотя maman, конечно, стращала и хваталась за сердце. Как будто оно у неё было, это сердце, пффф! А батюшка — наоборот, я же почти уверен, он меня в эту комнату определил, чтобы я окном чаще двери пользовался, ему-то кажется… — и он осёкся.

Мысленно повинившись перед здравым смыслом, Приблев поглубже вдохнул и тоже прыгнул в комнату. Прыжок был невелик, но за Золотце ему всё же пришлось уцепиться; тот отчётливо вздрогнул и обернулся с совершенной ненавистью на лице.

— Господин Приблев, — злобно воскликнул он, а потом вдруг прибавил совершенно иным, растерянным тоном: — я сейчас рехнусь. Вот от этого снега на паркете, от голубей этих нескончаемых… Что они вьются, что им не летелось в Столицу? Что я, леший забери, буду с ними теперь делать?

— Я, э-э-э, я не знаю, — смутился Приблев. — А вы сами любите голубей? Если любите, можно было бы восстановить голубятню — да и Алмазы мы восстановим, просто пока что, до вас, не трогали… До смешного: там, в снегу, лежат материалы вашего батюшки — в том числе драгоценные камни лежат! Они ведь разлетелись… ха, как остальные голуби. — Ему тут же захотелось откусить себе язык. — Простите.

— Я совсем не умею с голубями. И с материалами тоже не умею, батюшка ведь меня не подпускал, хотел от меня другого. А это… — Золотце неопределённо махнул рукой, — это его занятия, для души, для успокоения… Работа ювелирная — тонкая, напряжённая, требующая такой сосредоточенности! — и та для успокоения, понимаете? Вот и я не понимаю, а он смеялся, говорил: мол, если сложится большая жизнь, однажды пойму, сам начну разводить, ну, кусты какие декоративные, а то и вообще розы шёлковой нитью вышивать. Думаете, уже пора?

— Ну что вы, — немедленно затряс головой Приблев.

Но справедливо ли затряс? В этом ведь есть какой-то механизм навроде наследственности. Когда умирают родители человека, следующий на очереди он сам, верно? А значит, когда бы это ни случилось, именно что пора перенимать всё то, что родители делали. Если не растить кустики, то прицениться хотя бы к семенам.